Neil Gaiman - Звездная пыль

К несчастью, старуха не принимала никакой пищи, кроме той, что сама добывала охотой и собирательством. Обдумав идею подложить ей к дверям горячий пирог с начинкой из спелых яблок и смертельных ягод воронца, мститель вскоре отмел ее как непрактичную. Он поразмыслил также, не скатить ли на хлипкий ведьмин домик меловой валун с вершины холма; но тут не хватало уверенности, что камень убьет ее насмерть. Септимус пожалел, что мало занимался волшебством. В его роду передавались по наследству некоторые способности по обнаружению пропавших предметов и людей; еще в арсенале младшего сына имелось несколько мелких магических трюков – немногое, что ему удалось выучить или подслушать за прошедшие годы. Но среди обрывочных знаний не находилось подходящего к нынешнему случаю, когда требовалось вызвать потоп или ураган или ударить в хижину молнией. Поэтому Септимус пока что караулил свою будущую жертву, как кот возле мышиной норки, – час за часом и ночью, и днем.

Вскоре после полуночи, в безлунной тьме, Септимус наконец подобрался к двери домика. В одной руке он держал тигель, а в другой – томик романтической поэзии и гнездо дрозда, набитое еловыми шишками. С пояса лорда свешивалась дубовая палица, утыканная медными гвоздями. Он долго прислушивался, стоя у двери, но изнутри доносилось только ровное дыхание, порой прерываемое коротким храпом. Глаза Септимуса были привычны к темноте, кроме того, хижина четко выделялась на фоне белого мелового склона Теснины. Мститель стоял, прижавшись к стене дома и держа в поле зрения дверь.

Сперва он порвал на отдельные листы свою книжку и скатал всю романтическую поэзию в большой бумажный комок. Комок он тщательно затолкал в щель в стене лачуги невысоко над землей. Поверх бумаги разместились шишки. Потом Септимус открыл тигель, и, подцепив кончиком ножа клубок провощенных льняных полосок, погрузил их в мерцающие уголья на дне. Когда тряпицы хорошенько разгорелись, он бросил их поверх шишек и бумажек и долго осторожно дул на маленький желтый огонек, пока кипа не занялась. Септимус подкормил пламя сухими веточками от птичьего гнезда; костерок потрескивал в ночи, разгораясь и расцветая алым цветком. Сухое дерево стены начало дымиться, и поджигатель боролся с подступившим кашлем; наконец стена загорелась, и он улыбнулся.

Септимус вернулся к двери лачуги и изготовился, подняв свою дубину. Мститель рассудил, что карга или сгорит вместе с домом, в случае чего долг можно считать исполненным, или она почует дым, проснется, перепугается и бросится за дверь; тут-то старуха и получит дубиной по голове прежде, чем успеет сказать хоть слово. Так и так она умрет, и месть свершится.

– Неплохой план, – сказал Терциус в потрескивании горящего дерева. – А когда он ее убьет, можно будет отправляться за Камнем Власти Штормфорта.

– Посмотрим, – отозвался Праймус стонущим голосом далекой ночной птицы.

Пламя быстро охватило деревянную хижину, расцветая желто-рыжими языками со всех сторон. Из дверей никто не появлялся. Вскоре домишко превратился в пламенеющий ад, и Септимусу пришлось отойти назад на несколько шагов от пылающего жара. Он широко, торжествующе улыбнулся и опустил палицу.

Вдруг он вздрогнул от острой боли в пятке. Обернувшись, лорд увидел маленькую яркоглазую змейку, алую в свете огня; она глубоко погрузила острые зубы в задник его кожаного башмака. Септимус взмахнул дубиной, но крохотное создание оторвалось от его ноги и с огромной скоростью исчезло за белым меловым валуном.

Боль в пятке слегка утихла. Если змея ядовитая, подумал Септимус, большинство яда ушло в кожу башмака. Нужно перетянуть лодыжку жгутом, потом разуть ногу, сделать в месте укуса крестообразный надрез и высосать яд. Так рассуждая, он уселся на белый камень и при свете пожара начал снимать башмак. Однако тот не снимался. Стопа совершенно онемела, но Септимус догадался, что она стремительно раздувается. Придется разрезать ботинок, подумал он и поднял больную ногу на уровень колена; на миг ему показалось, в глазах потемнело, но потом лорд увидел, что костер пожара, только что освещавший всю Теснину, совершенно угас. Он невольно похолодел.

– Похоже, – произнес у Септимуса за спиной некий голос, мягкий, как шелковая удавка, и сладкий, как отравленное печенье, – ты решил поджечь мой маленький домик, чтобы немного погреться. А с дубиной у дверей ты стоял, чтобы забить пламя в случае, если оно не придется мне по нраву?

Септимус хотел ответить – но челюсти его не разжимались, рот свело судорогой. Сердце билось в груди, как маленький барабан, не в обычном своем размеренном ритме, но с бешеной скоростью. Лорд чувствовал, как по каждой вене, каждой артерии его тела разбегается смертельное пламя – а может быть, жидкий лед: он не мог сказать с определенностью.

В поле зрения Септимуса вступила старуха. Она походила на обитательницу деревянной хижины, но казалась старше, намного старше. Септимус попробовал сморгнуть, чтобы прояснить зрение, – но глаза его забыли, как моргают, и отказывались закрываться.

– Тебе должно быть стыдно, – продолжала старуха. – Ты замыслил нападение на бедную старую леди, одинокую и беззащитную, жизнь которой полностью зависела бы от милости всякого мимохожего проходимца, если бы не доброта ее маленьких друзей.

Она подняла с меловой земли нечто длинное и застегнула его на запястье. После чего развернулась и ушла обратно в хижину, которая чудесным образом оказалась целой – или восстала из пепла: Септимус точно не знал, как это случилось, да ему было и не до того.

Сердце его билось в груди неровно, с перерывами, то и дело пропуская по такту, и если б он мог закричать – вопил бы во весь голос. Уже успело рассвести, когда боль наконец прекратилась, и старшие братья в шесть голосов поприветствовали Септимуса в своих рядах.

Септимус в последний раз посмотрел вниз, на скрюченное, еще не остывшее тело, в котором он прежде обитал; заглянул трупу в глаза, запоминая их выражение. И отвернулся.

– Больше не осталось братьев, чтобы отомстить ей, – сказал он голосом просыпающихся кроншнепов. – И ни один из нас так и не стал лордом Штормфорта. Что же, идемте.

И вскоре после этих слов в Теснине не осталось даже призраков.

Солнце стояло высоко в небесах, когда фургон госпожи Семелы неуклюже загромыхал по дороге через Теснину Диггори.

Госпожа Семела заметила обугленную деревянную лачугу у дороги, а при приближении – и согбенную старуху в выцветшем красном платье, махавшую повозке рукой с обочины. Волосы женщины были белее снега, морщинистая кожа свисала складками, а вместо одного глаза блестело бельмо.

– Добрый день, сестра. Что случилось с твоим домом? – спросила госпожа Семела.