Илья Новак - Клинки сверкают ярко

— Здесь много. Пусть он побудет у тебя подольше.

Гарун кивнул:

— Возле дверей шкаф. Там большая зеленая бутыль. Возьми и сделай глоток… нет, лучше два глотка.

Я вышел из комнаты и в коридоре открыл шкаф. Травяная настойка, очень крепкая… Из входной двери выглянул Лоскутер и сказал:

— Быстро.

Альфин, сложив крылья и подогнув лапы, лежал, перегородив улицу перед домом тролля-лекаря.

А по мостовой к нам приближался отряд — серые фигуры с горящими факелами в руках.

Лоскутер уже сидел на альфине, и я заспешил к нему, чувствуя, как подгибаются ноги. Завидев меня, ищейки побежали. Стараясь не свалиться от боли, я взобрался на альфина, Лоск потянул вожжи, и могучие крылья развернулись.

— Так скоро? — произнес Лоскутер, когда мы поднялись над крышами.

Я скорчился позади него, прижимая к животу раненую руку. Ее жгло огнем. Гарун дал мне мазь, но сказал, что воспользоваться ею можно только утром, а пока надо терпеть.

— Метка… — начал я и закашлялся. Настойка лекаря не помогла, я замерзал. — Метка пульсирует. Не могу же я вырезать ее! Большак был одним из немногих, у кого имелся слепок с моего аналога. Он же часто подстраивал мне заклинания, ему нужно было знать все свойства. Тварь! Он передал слепок Неклону. Это конец, Лоск, теперь, где бы я ни был…

— Смотри.

Под нами лежала окраина города, темные холмы и поместья баронов, среди которых тлела огромная россыпь углей.

— Знаешь, что там? — спросил Лоскутер.

— Да. Спустись, я хочу взглянуть.

— Если они зацепили тебя через Патину, то нам нельзя нигде задерживаться.

— Все равно. Может, он еще жив. Мне надо задать один вопрос.

Буря прекратилась — ни молний, ни грома, ни ветра. Дождь все еще моросил, капли с шелестом стекали по зарослям и веткам деревьев. Они не могли потушить пожар — поместье догорало. Мы заметили несколько трупов среди кустов. Беспрерывно кашляя, я продрался через заросли туда, где в стороне от пепелища на краю сада стояли белые столбики.

Он плавал в бассейне, лицом вверх. Я не увидел никаких ран и крови, но это было не важно.

— Что такое макгаффин? — спросил я у мертвого тела.

Капли падали в бассейн, выбивая брызги из темной поверхности. Лоск встал рядом, помолчал, рассматривая его, и произнес:

— Идем. Они скоро придут.

Я повернулся спиной к бассейну:

— Не могу я все время убегать. Тебе стоит лететь одному, а?

Лоскутер молчал.

— Со слепком знающему пирату или колдуну найти меня через Патину легко. На базе гномов, Лоск, помнишь? Не было никакого смысла оставаться, ты сказал — улетай, и я улетел, потому что это было правильно. Теперь то же самое. Я ведь не должен уговаривать тебя? Ты все и так понимаешь. Они найдут меня в любом месте. Улетай.

Он покачал головой.

— Только вдвоем. Есть одно место, Джанки. Ты просто забыл.

Меня трясло как в лихорадке. Дождь все еще моросил, превратив горные долины в грязевые болота. Мы остановились там, где заканчивались предгорья. Летели долго — небо уже начало светлеть, и на фоне него медленно проступили темные вершины.

— Очень давно здесь произошло несколько войн, — произнес Лоскутер. — Знаменитых войн. Где-нибудь в пещерах ты разыщешь лагеря древних армий. Здесь есть птицы, козы. Можно найти ровную земляную площадку и попробовать что-нибудь вырастить. Ты проживешь, Джанк. Дай мне что-нибудь.

Я вопросительно взглянул на него.

— Воротник или манжет. Что-нибудь.

— Повязка? — Я оторвал лоскут от перематывающей руку материи. — Это сойдет?

Он взял его и сунул в карман.

— По нему я смогу направить квальбатроса. Дам знать, когда тебе можно будет вернуться.

— И что, Лоск? Сколько мне сидеть здесь? Если макгаффин настолько важен для них… Полгода, год, пять лет?

— Не знаю. Но Неклон стар. И у него есть враги.

— А Протектор?

— Через Патину тебя может искать только колдун.

— Я отомщу им.

Зажмурившись, я сжал зубы, пытаясь унять дрожь. Дождь шел монотонно, завораживающе, воздух был свеж и чист. Небо светлело, и горы светлели вместе с ним — они уже перестали быть темными конусами, из темноты медленно проступали склоны и кусты, очертания уступов и скрюченные стволы карликовых деревьев.

Но не снег.

Снега не было даже на вершинах. Живая энергия Старых гор, та, что не позволит найти меня здесь через Патину, растапливала его.

Я повернулся, глядя туда, откуда мы прилетели. Конечно, среди долин и лесов не было видно Кадиллиц, но тонкий ручеек — исток реки, на берегу которой стоял город — извивался по ущельям, и я примерно представлял себе направление.

— Вот теперь можешь сказать мне «улетай», — произнес Лоскутер.

Я лишь крепче сжал зубы. Меня трясло все сильнее, рука горела огнем. Пора было мазать ее снадобьем Гаруна.

— До встречи, — сказал я.

— До встречи.

Когда альфин взлетел, я даже не стал провожать его взглядом. Я смотрел туда, где лежал невидимый мне город, и думал, что сделаю с ним, когда вернусь.

Снаружи меня ждала смерть, но здесь я был в безопасности.

Самое большое неудобство — приходилось постоянно жить в пещерах. Наверх я выбирался раз в день-два, чтобы глаза не отвыкали от солнечного света.

Из соленого озера торчал каменный палец высотой в тридцать локтей. Глубина небольшая, по пояс, но я, как всегда, воспользовался утлой плоскодонкой. Оставив лодку у основания пальца и пройдя по огибающей его серпантином каменной полке, я перепрыгнул на широкий выступ, для равновесия положив ладонь на стену. Камень, как и везде в этих местах, был чуть теплым. Затаив дыхание, я ощутил легчайшую, почти неуловимую дрожь. Энергия, что струилась в толще Старых гор, делала меня невидимым.

Гору, где скрывалась моя пещера, венчала круглая проплешина, словно лысина старого монаха, обрамленная венчиком волос-кустов. Я выбрался наружу, несколько раз присел, разминаясь, и шагнул к краю.

Высота мне нравилась всегда. Высота и простор… Недаром я с детства привык к большим помещениям и верхним этажам. Эта вершина находилась в сердце Старых гор. Вокруг — долины и ущелья, угнездившиеся на уступах карликовые деревца, склоны, кусты и камни, зеленое и коричневое… Но не белое. Снег не лежал даже на вершинах — струившаяся в камнях энергия растапливала его. И никого, даже птиц не видно.

Разувшись, я лег на заросший мхом валун — свое излюбленное место.

Я привык к ровному мерцанию светящихся сталактитов, к плеску подземной реки, к изгибам каменных сводов. И одиночеству. К одиночеству было привыкнуть тяжелее всего. Не то чтобы я отличался особым дружелюбием, но когда ты столько времени не имеешь собеседников… Язык отвык от разговоров. Иногда я пел — хотя мой музыкальный слух был, мягко говоря, не развит — иногда говорил сам с собой, иногда декламировал баллады.