Дженнифер Робертсон - Золотой ключ. Том 2

— Граццо, теперь есть все что нужно. Кроме, конечно, семени, но я считаю его добывание отвратительной процедурой, и на самом деле без нее можно обойтись. Кстати, Рафейо, тебе надо бы почаще горшок выносить.

Во рту было сухо как на пожарище, будто всю влагу похитил этот грубый палец.

— Ты ничего не понял, не правда ли? Бедняжка Рафейо. Теперь уже недолго. Терпение.

Он часто слышал это слово, но никогда оно не произносилось с такой улыбкой. Взгляд его невольно упал на пол, когда каблук раздавил дурацкий церемониальный факел. Ему показалось, что в тот же момент исчезло его сердце. Его собственное сердце, Корассон, но не тот!

В невыразимом, неосознаваемом отчаянии он почувствовал, как снова его взяли за руку и пальцами его провели по последней линии оскурра, смазывая краску. Уничтожая чары.

— Все твои усилия — попытки любителя. В Кита'абе есть нечто, способное убить Мечеллу на месте. Теперь ты знаешь, мальчик, что такое истинная сила? Знаешь, что такое иллюстратор Грихальва?

У Рафейо в горле застрял всхлип, не в силах выйти наружу, а его учитель и палач стал что-то ритмично бормотать, как санкто, распевающий молитвы. И сразу у Рафейо подкосились ноги, будто не только его сердце, а само его существо было раздавлено. Глаза старика выглядели одновременно туманными и сверкающими, смотрели вдаль и в то же время жестко сверлили лицо Рафейо.

Занятно. Вот так плыть. Нестись. Растворяться. Дух плыл на свободу, легкий и нематериальный, как перышко…

"Нет!"

Метаться в страхе, без рук, которые могли бы ударить…

…без голоса; чтобы крикнуть…

…без глаз, чтобы видеть…

…сердцебиение, дыхание, кожа, кости, плоть, СУЩНОСТЬ..

Что-то его звало. Лишенный всего, испуганный, он устремился к чему-то едва ощутимому, но очень знакомому… Он старался ухватиться за собственную тень… Вдруг выросла стена — он ее не видел, не ощущал, но знал, что она здесь, пульсирует в ритме, которого он не узнавал. Как сердце…

"Корассон! Я должен.., огонь.., где мои руки, мне нужны руки, огонь, жгущий мои руки…"

"Я знаю. Знаю, что тебе нужно. Сюда, Рафейо. Иди. Иди сюда”.

Теперь его вели. Он рванулся, как раньше, к пейзажу Корассона. И снова ощутил знакомую оболочку мышц, костей и кожи, заключившую его душу…

Как хорошо после этого ужаса вновь чувствовать собственное тело! Невероятно сильная магия была сейчас применена к нему, и он жаждал узнать ее имя, ее способы и средства, которыми она была вызвана. Сделать это с Мечеллой!

Но как странно. Голова кружится, слегка давит, перспектива изменилась, будто он вырос на дюйм или два. И руки болят. Когда он взялся за спинку стула, чтобы не упасть, в каждом суставе отозвалась боль. Мышцы были вялыми, слабыми. Он ничего не понимал, ведь секунду назад его сводило напряжение. Пульс бился лениво, будто Рафейо чем-то опоили, а должен был стучать от страха как бешеный.

Рука, бывшая его собственной, держала холст. В других пальцах, тоже его, была зажата игла. Золотое острие приблизилось к нарисованной груди, и он узнал, что это за картина, узнал лицо на ней.

Зачем бы этому человеку пронзать лицо на собственном Пейнтраддо Чиеве?

Он попытался пошевелиться, протянуть руку, остановить то, что должно было случиться. Посмотрел на свои неуклюжие, ноющие, вялые руки.

Это были не его руки. Узловатые, искривленные — не его!

Последние силы оставили его, и он покачнулся, прислонившись к стулу. Подняв глаза, он увидел освещенное лампой лицо.

Это было его лицо. Его губы улыбнулись ему. Но улыбка была не его.

— Как в живое зеркало глядишь, — услышал он свой голос. Он не произнес ни слова. Легкие, горло и губы, которые он ощущал, не издали ни звука. Но он слышал собственный голос из собственных губ.

— Премио Фрато Дионисо… — Он вздрогнул, услышав низкий звук, сухой, как старый пергамент, исходящий из его горла. Не его голос, даже не похожий…

— Сарио, — улыбнулись ему его губы. Не его улыбкой. — И Игнаддио, и Мартайн, и даже Риобаро — да, даже он. Все они Сарио. Но отныне — Рафейо.

— Сарио?..

Он слышал свой голос, ставший чужим, смотрел на руки, которые не были его руками, и на нарисованное лицо, которое не было его лицом. И на живое лицо, принадлежащее ему.

Принадлежавшее.

Когда игла пронзила нарисованное сердце, он наконец понял. И в понимании и муках умер.

Утишить боль ужаса Рафейо — бешеный пульс, испарину, дрожь, все эти бессознательные реакции на временную потерю сознания — было делом пары секунд. Это — как успокоить напуганного ребенка, и даже слова, которые он приговаривал, поглаживая новыми руками по новым плечам, ногам и груди, были словами любящего отца: “Тише, я здесь, не бойся, я пришел”.

Сарио с удовольствием потянулся, радуясь ощущению сильного, молодого тела. Чуть пониже Дионисо, но ему всего девятнадцать, и он, быть может, еще не перестал расти. При свете ламп он осмотрел руки — драгоценные, послушные руки, — наслаждался длинными пальцами и гладкой кожей. Медленно, будто исследуя тело наконец покорившейся женщины, он провел ладонями по своей новой оболочке. Круглые мускулы плеч и рук, крепкая грудь, плоский живот, узкие бедра — он засмеялся, когда под его пальцами завибрировало мужское естество и от легкого прикосновения сразу затвердело. Порадовался. Уже многие годы у него не было такой быстрой реакции.

Но сейчас не время, и он отнял руки. Все наброски Рафейо надо размочить до бессильной неузнаваемости. Узнавать, какие из них зачарованы, нет времени. Картины, содержащие его кровь, надо будет запереть до неблизкого будущего, когда ему предстоит живописью выпустить себя из Рафейо и войти в другого сильного юношу. Но сначала этот старый обломок, который назывался Дионисо, следует отнести в кровать. Завтра будет с прискорбием сообщено, что досточтимый Премио Фрато внезапно умер во сне, возможно, от сердечного приступа. В некотором смысле так и было.

Сарио вынул из портрета золотую иглу и зажег спичку, чтобы ее очистить. Санктеррия, подумал он, забавно. Хотя эта игла давно уже освящена своим применением. Для него освящена тем, что принадлежала Сааведре, — дар одной из их кузин для вышивки, вряд ли для красок на холсте. Сааведра вышивку презирала и отдала ему иглу для работы над фресками.

Пронзить сердце золотой иглой, принадлежавшей ей, было хорошо по двум причинам: в память о той боли, что причинила она ему давным-давно, и как знак милосердия — для Рафейо. В прошлом он экспериментировал, пронзая иглой голову, но попасть правильно было непросто, и иногда возникала лишь дикая головная боль. Живот он использовал только однажды и вздрагивал, когда вспоминал. Это был Игнаддио, первый новый хозяин, захваченный раньше, чем он додумался до иглы, и пронзенный скребком палитры. Грязь воняла до небес, и убирать ее пришлось много часов.