Лев Рыжков - Золотарь

Мать подошла к двери. Открыла ее. Тугие дверные петли тихо скрипнули. В коридоре было так же тихо и темно, как и в комнате.

Ей казалось, что никогда не кончится эта напряженная тишина, что умерли все звуки, задохнувшись в пыли и паутине. И сейчас, в этой тишине, она услышала, как сильно бьется сердце, как колотится оно в клетке ребер.

Она не знала, действительно ли она слышала это или ей просто показалось – где-то неподалеку дряхлые паркетины визгливо поскрипывали под тяжестью чьей-то поступи.

Ну наконец-то… Уж слава тебе Господи!… Больше она никогда и никуда не отпустит Клару от себя. Как можно гулять ночами, в темноте, по этому ужасному замку! Ведь недолго и заблудиться, или, того хуже, ветхая ступенька на лестнице может обрушиться прямо под ногами, или… Но хватит. Если навоображать себе всяких ужасов, то и ночью тогда не заснешь…

«А чего это я стала в дверях? Доча сейчас придет, удивится, с каких это пор я встречаю ее прямо на пороге. Ведь еще даже толком не стемнело. Эх-эх-эх… Своих-то детишек у нее нет, куда ей понять!… Ладно, пойду лягу, притворюсь, будто бы сплю. Клара придет, зажжет свечу, а я буду лежать тихо-тихо, зажмурясь, и тихонько подсматривать, как Клара вяжет. Как хорошо, когда все тихо и спокойно. Да, пойду, пожалуй, прилягу. Да и доча уже близко… Ну вот, и нечего было волноваться.

Но это не Клара!

Клара не может так ходить, не может так тяжело, натужно дышать, я никогда не слышала, чтобы она так хрипела. А что это волочится за нею по полу? о Боже! Доченька! Она упала, она вывихнула ногу, она в крови!»

Неожиданно мать ощутила, как к запаху подвальной пыльной сырости, к которому она уже привыкла, так как повсюду в замке так пахло, к этому стылому чахоточному запаху примешалась теплая волна сладковатого зловония. Можно было даже увидеть, как парообразные смрадные клубы липким туманом расползаются по коридору и как мгновение спустя в них, в этих клубах, очерчиваются и вновь расплываются очертания странного приволакивающего ногу существа.

О Боже, это действительно не Клара! Ей показалось, что она слишком громко хлопнула дверью. Сердце колотилось так сильно, что создавалось впечатление, что оно вот-вот проломит хрупкие ребра и выскочит наружу, прокатится по сырому полу багровым трепещущим комком. «Господи! Господи! Господи! Что это? Что это за чудовище, до пят заросшее волосами, роговиной перекрученных ногтей скребущее пол, почему оно волочит ногу? О Боже святый, спаси и помилуй нас! Нет, никогда еще я не видела такого ужаса! Завтра же, завтра же уезжаем! Ах, я же совсем забыла запереться на задвижку!…»

Едва лишь маленькая, немногим толще булавки, условная задвижка вошла в предназначенный для нее полукругло изогнутый кусок бронзы, едва лишь была создана хоть какая-то видимость преграды от дышащего липким холодным зловонием, волочащего ногу ужаса, как на дверь обрушился удар – сильный, грубый, неожиданный.

Мать вынуждена была закусить губу до крови, зажать рот обеими руками, лишь бы не закричать, лишь бы не выдать свое присутствие тому, кто за дверью.

– Нет! – шептала она. – Нет! Господи Боже, что же это?!

Дверь содрогнулась снова. По ее поверхности словно бы прошла волна, настолько силен был удар. Хрупкая задвижка шаталась, однако каким-то чудом все еще держалась.

– Кто там? – проговорила мать обрывающимся от страха голосом. – Что вам от меня нужно?

– Мама, открой, это я…

«Боже правый! Неужели все-таки Клара? И чего это я так боялась, спрашивается?»

А из-за двери все так же доносилось монотонное бормотание Клары. Она бубнила, именно бубнила, одни и те же слова:

– Мама, открой же! Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой, это я. Здесь так холодно, сыро и страшно. Мама, открой.

– Не-е-е-е-ет! – Баронесса почти что кричала. – Уходите! Зачем вы обманываете меня?

– Мама, открой! – настаивало за дверью оно. – Я принесла тебе хлеба…

Мать руками зажала себе рот. Какой хлеб? Что оно говорит?

– Мама, открой.

Этот голос – сущая адская мука. Однообразный, настойчивый, глухой, как у чревовещателя.

– Доча, но я же не просила хлеба…

– Мама! – Дверь содрогнулась. – Неужели ты не помнишь? Ты просила. Открой! Здесь так холодно, сыро и страшно.

И впервые сквозь этот голос пробился хищный, звериный рык.

– Уходите! Верните мне Клару! Где настоящая Клара?

– Да ты совсем рехнулась, старая дура! – Голос того, кто за дверью, стал грубым, издевательским. – Уже не признаешь родную дочь! Открывай немедленно, старая сволочь! Я принесла тебе хлебца!

Мать стала кричать в надежде, что хоть кто-нибудь ее услышит, избавит ее от этого ломающего двери ужаса.

– Убирайтесь немедленно! Где Клара? Где она? Что вы с ней сделали?

Но из-за двери теперь слышался лишь визгливый хохот.

После нового удара задвижка отлетела.

Медленно, скрипя, дверь открывалась.

Сначала в комнату проникло густое облако зловония, невыносимого, рвотного, трупного, и лишь затем вошло, волоча ногу, оно. Баронесса не могла уже даже кричать. Она лишь чувствовала, как холодеют ноги, как становятся они тяжелы и неподвижны.

Вот бы никогда не подумала, что на старости лет может повториться такое: могут вдруг опять, как в детстве, отняться ноги. Тогда ей было всего четыре года, она разбила большую мейсенскую вазу, в которую отчим складывал недокуренные сигары, и фрау Клюмме, мерзкая фрау Клюмме (она видела, как они с отчимом целовались, а потом голые на постели боролись, а мать в это время больная лежала в другой комнате) заперла ее в темном страшном сарае. Там было очень страшно и совсем-совсем ничегошеньки не видно. А когда рядом кто-то начал ходить, она совсем испугалась и стала кричать, но никто ее не слышал. А потом тот, кто ходил за дверью, стал тихонечко в нее скрестись, стараясь пробраться в сарай. Она тогда забилась в самый угол и постаралась не дышать, и тогда то существо, за дверью, завыло. И она почувствовала то же, что и сейчас, спустя много лет, – ноги перестали ходить, сделавшись как бы чужими. Две недели после этого она болела, три дня не могла прийти в сознание. Оказалось – это стало известно уже потом, – что тогда за дверью скреблась всего лишь собака. Ей было стыдно, она почувствовала себя такой трусихой.

А эта рожа!… Она вся в язвах, в парше, губы и десны сгнили, грязные свисающие патлы вросли в тело, проваленный нос зияет омерзительной ямой.

Мать почувствовала, что ей не хватает воздуха. И, когда золотарь схватил ее за грудь и стал бить головой об стену, когда из ран ее брызнула кровь, она думала о том, как ей не хватает воздуха.

Она была еще жива, когда золотарь отшвырнул ее окровавленное тело и прислушался к звукам, слабо доносившимся откуда-то снизу.