Лев Рыжков - Золотарь

«Итак, – порешил я, – в трущобы!…»

В той стороне, куда я направлялся, улица сужалась, двух-, трехэтажные ряды жилых строений, построенных во времена незапамятные, где каждый этаж заметно выдавался вперед относительно предыдущего, сменились рядом хозяйственных построек весьма ветхого вида, чередой полуразрушенных зданий, кошмарных, безнадежных лачуг. Быстро темнело. Петляющая улица вывела меня в окончательно заброшенные кварталы, при взгляде на которые мнилось, что здесь прокатилось гуннское нашествие. Постоянно приходилось обходить подчас зловонные кучи отбросов й мусора. Здания становились реже. Ветер завывал в щербатых промежутках. Казалось, это шепчутся во мраке злоумышленники. Ощущение опасности словно бы когтистой лапой продирало тонкие струны нервов. Было весело и прохладно. Радовало безлюдье. За все время пути мне встретились лишь двое попрошаек в отвратительных лохмотьях, полицейский пристав да женщина, волочащая из кабака безобразно пьяного муженька. Слышался далекий хохот какой-то нетрезвой компании.

И тем более странно зазвучал в этом убогом месте многокопытный топот конской упряжки, стук подпрыгивавших на ухабах колес экипажа, энергичное понукание кучера. Я с любопытством обернулся. В наступившем сумраке почти неразличимая (если бы не фонарик, освещавший кучеру путь) ко мне приближалась карета. Можно сказать, что я почувствовал что-то недоброе, однако простейшее логическое соображение: какого черта, кому может понадобиться моя скромная персона, чтобы тем паче гоняться за ней в экипаже? – усыпило мои опасения. Посему как ни в чем не бывало, пиная камешки, я продолжал идти по темному, извилистому междуулочью.

Когда экипаж поравнялся со мной, я повернулся. Меня ослепил свет фонаря, направленный мне прямо в глаза. И, прежде чем я успел что-либо предпринять, распахнулась дверца, и наземь спрыгнула невысокая, вся в черном фигура.

– Господин Клотцель, если не ошибаюсь? – осведомилась она голосом неопределенным, не то женским, не то мужским.

– Положим, – отвечал я.

– Вы-то нам и нужны, – произнесла фигура, цепко ухватывая меня за рукав. – Попрошу сесть в экипаж.

– И не подумаю, – отвечал я, силясь освободить рукав от руки незнакомца.

Из кареты выскочил второй незнакомец, во всем напоминавший первого.

– Ах, ах, ах! Почтеннейший господин Клотцель! – произнес он тем же, что и у первого, андрогинным голосом. – Не следовало бы вам сопротивляться!

– Да кто вы в конце концов такие?! – воскликнул я. – И по какому пр…

И тут рот мой оказался зажат тряпицей, как по волшебству возникшей в руках второго незнакомца, а едкие пары хлороформа, ударив мне в ноздри, усыпили разум.

Проспал я, наверное, часов сорок. Мне снилось, что моя голова сорвалась с плеч и, подобно некоему колобку, покатилась по земле. Я бегу, силюсь ее догнать, но тщетно. Голова укатывается от меня, злорадно скалится, ехидно подмигивает. Это все длится черт знает сколько времени, пока случайная лошадь не наступает на мою голову, копытом попадая прямо в одну из глазниц.

Проснулся я с криком и довольно долго не мог прийти в себя. К тому же спросонок я был не в силах опознать место, где спал. Мне (да и тебе, впрочем) приходилось неоднократно ночевать в самых различных местах. Я, например, однажды заночевал в склепе. Ощущение при пробуждении было примерно таким же: темнота, неясность очертаний. Только теперь помещение сотрясалось. Пол его был подвижен. Несколько мгновений мне пришлось восстанавливать в памяти прошедшие события, и наконец я осознал, что все так же нахожусь в экипаже, везомый моими похитителями неизвестно куда.

Это, разумеется, не прибавило мне спокойствия и умиротворенности. Я попробовал открыть дверцу. Тщетно. Она была заперта снаружи. Тогда я предпринял попытку высадить дверцу ногой, но был слишком слаб после продолжительного сна, и ноги, которые я к тому же отлежал, плохо слушались меня. Малейшее движение ими сопровождалось покалыванием сотен невидимых иголочек.

Кто и зачем похитил меня? Как назло, не возникало ни одного сколько-нибудь правдоподобного предположения. Это какая-то ошибка, заключил я и сам не заметил, как заснул вновь.

На сей раз мне не снилось ничего. Пробудившись и вновь обнаружив, что нахожусь все в том же экипаже, я нисколько не удивился. Однако удивиться пришлось другому: рядом со мной сидели моя мать и сестра Клара. Я не видел их уже два года и даже не сразу признал. Мать была все в том же простом платье, в каком я ее видел последний раз. Да и Клара все такая же – старая дева, похожая на высохшую воблу. Она старше меня на одиннадцать лет. Отец никакого наследства (и приданого) не оставил, а кому нужна такая дурища, притом задаром?

Я, не скрою, встрече обрадовался. «Мамхен! Клар-хен! – изливались из меня приторно медоточивые возгласы. – Какими, Боже мой, судьбами?!» И все это сопровождалось неимоверным количеством влажнейших поцелуев. Сам я не сентиментален, отнюдь. Бываю подчас и циничен. Однако, черт его знает от чего, расчувствовался и даже слегка прослезился. Впрочем, прослезился-то я не слегка. Стоило лишь первой слезе, той самой, скупой, мужской, суровой, покинуть пределы глазного века, как за ней, первой ласточкой, последовал целый слезный водопад, сменившийся неожиданно самым идиотическим хихиканьем сквозь те же слезы. Я понимал, что выгляжу смешно, но ничего не мог с собой поделать: на меня все еще действовал проклятый хлороформ.

Так же, сквозь смех и слезы, я спросил мать и сестру:

– Вы-то, вы-то как здесь оказались? Нас что, всех арестовали?

– Нет, – отвечала мать. – Нет, сынуля (терпеть не могу обращение «сынуля»), нет! Мы едем получать наследство.

Услышав сие, я почему-то не очень удивился, лишь еще более расхохотался.

– Неужели, – спросил я, – престарелая бабуля Эльза скончалась? Какая жалость!

Мать смотрела на меня весьма подозрительно, она так и не могла понять, смеюсь я или плачу. В голове ее, несомненно, бродили мысли вроде: «Да, испортился мой сынок на университетских хлебах. Наверное, не стоило посылать его учиться. Сидел бы ты, сынуля, лучше в нашем задрипанном Задницбурге, пошел бы в ученики к сапожнику, а годам к пятидесяти, глядишь, и мастером стал бы. Эх, молодежь, молодежь!»

Я и сам чувствовал, что поневоле, идиотизированный наркотическими парами, спровоцировал извечный конфликт отцов и детей. Мне сделалось неловко. Я закрыл руками лицо, ладонями сдавил себе уста, дабы не прорвался наружу идиотский смешок. И тут же особо сильным спазмом смех мой вырвался неудержимо наружу.

Мать вкупе с сестрою смотрели на меня настороженно. Наконец мать молвила, произнося слова осторожно, как на допросе в полиции: