Тим Северин - Дитя Одина

Словесное поношение по исконным законам считалось столь же серьезным преступлением, как и нападение с оружием из металла или дерева.

— Слово, — сказал мне однажды Эохайд, — может быть смертоносным. Язык бывает острее самого острого клинка. Умным, ранящим прозвищем можно причинить больше вреда врагу, чем если сжечь его дом и погубить урожай. — Потом он привел целый набор поносных словес, начиная с колдовских, произнесенных тайком, до нещадно осмеивающих, и завершил ругательствами и оскорблениями, которые сами собой вылетают в ссоре. Каждое и всякое такое слово имеет свою цену, когда дело доходит до суда.

— Может статься, монахи втолковывали тебе, что друиды пользуются колдовством и проклятиями, — сказал он по другому поводу, — но они спутали это с силой языка. Друид, который стремится стать fili ollam, владыкой слов, стремится к высочайшему и наитруднейшему постижению ради того, чтобы использовать слова для хвалы и поэзии, иронии и насмешки.

То был день, когда он поведал мне о своей монашеской жизни. Вернувшись из похода, мы сидели на бревне перед его лесной хижиной — ловили сетью рыбу в ручье, — как вдруг черный дрозд во все горло пропел свою песнь где-то в кустах. Эохайд откинулся назад, закрыл на мгновение глаза, слушая голос дрозда, а потом произнес стихи:

Мою келью среди чащи чаще посещает Бог, справа — ясень, орех — слева, третье древо — мой порог.

Хоть мала, но и обширна — мирно жизнь в лесу течет, ветки заменяют крышу, слышу — черный дрозд поет.

Он замолчал, открыл глаза и посмотрел на меня.

— Знаешь, кто сочинил эти строчки? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Это твои?

— Хотелось бы мне, чтобы это было так, — сказал он. — Их прочел мне один христианский отшельник в своей пустыни. А жил он здесь, на этом самом месте, когда я впервые пришел в эти леса. В его-то келье мы и живем теперь. Он был уже стар, когда я нашел его, стар, но жил в мире с собой и с миром. Он спасался здесь столько, сколько помнил себя, и знал, что его время скоро кончится. Я видел его дважды — вернулся года через два проведать, как он поживает, и принес ему съестных припасов. Он поблагодарил меня и наградил стихами. Когда я пришел в следующий раз, он был мертв. Я нашел его тело и похоронил так, как ему хотелось бы. Однако стихи эти все время звучали у меня в голове, и я решил, что мне следует пойти в монастырь, в котором он проходил послушание, побывать в местах, где учат силе слов, подобных этим.

Эохед вступил в монастырь как послушник и за несколько месяцев стал лучшим учеником. Никто не подозревал, что в прошлом он — brithem. Он полностью выбрил голову, избавившись от своей необычной тонзуры и сказав монахам, что болел стригущим лишаем. Книжное образование — с его невероятно наторелой памятью — легко давалось ему, и он поглощал писания ранних христианских авторов одно за другим.

— Иероним, Киприан, Ориген и Григорий Великий… то были люди острой мысли, — сказал он. — Их познания и убеждения произвели на меня впечатление глубокое. И все же я пришел к выводу, что многое из того, что они написали, суть перепевы гораздо более древних истин, тех, которым я уже был научен. Так что в конце концов я предпочел идти исконными путями и покинул монастырь. Однако же я понял, по крайней мере, почему христианство так легко завладело нашим народом.

— Почему же? — спросил я.

— Священники и монахи умно строят на хорошо положенном основании, — ответил он. — Самайн, наш Праздник мертвых, стал кануном их Дня Всех Святых; Белтейн, который для нас есть пробуждение жизни и празднуется с новым огнем, превратился в Пасху с зажиганием пасхального огня; наша дивная Бригид, которой я особенно привержен, ибо от нее исходят врачевание, поэзия и познание, обернулась христианской святой. Перечислять можно долго. Я порою задаюсь вопросом, не значит ли это, что исконная вера по сути процветает, скрывшись под поверхностью, и я мог бы оставаться монахом и при этом поклоняться богам в ином обличье.

— А в монастыре кто-нибудь спрашивал об отшельнике, жившем здесь? В конце концов он же был одним из монастырских.

— Я уже говорил тебя, монахи бывают довольно суровы с людьми, которые не разделяют их образ жизни. Для таких нашли они прозвище. Они Называют их Suibhne Geilt, по имени безумного Суибне, который сошел с ума, будучи проклят христианским священником. И до конца дней своих жил среди деревьев, сочинял стихи, а убил его какой-то свинопас. Что же, такова сила слов, что у меня есть подозрение: стихи Безумного Суибне будут помнить куда дольше, чем тех, кто смеялся над ним.

Эохайд накануне нашего с ним третьего Самайна сообщил, что в этом году отправится не на северо-запад, а на восток, на место погребения Тлахтги, дочери известного друида Мог Руйта. Сама из лучших друидов, Тлахтги славилась тонкостью своих суждений, и по заведенному обычаю законники, знатоки судебного дела, собирались у ее могилы раз в пять лет, чтобы обсудить наиболее сложные случаи, о которых они слышали со времени последней встречи, и договориться о решении подобных на будущее. Курган Тлахтги находится всего в полудне пути от престола верховного короля в Таре, и именно туда верховный король Ирландии прибывает праздновать Самайн.

— Это одно из величайших собраний в стране, — сказал мне Эохед. — Так что, пожалуй, Адамнану Робкому лучше бы послушаться совета — держаться в тени. Кроме того, у тебя будет возможность выяснить, не стоит ли тебе назваться Диармайдом.

Это была его старая шутка. С обычной для него наблюдательностью он заметил, как я посматриваю на молодых женщин, когда мы приходим в селенья. Диармайд же, по преданию, имел на лбу «любовное пятно», метку от некоей таинственной девы, и оная метка заставляла женщин сразу же влюбляться в этого красавца.

Зрелище великого сходбища у подножия кургана Тлахтги превзошло все мои ожидания. Суета и пестрота толп ирландцев, прибывших на празднество верховного короля, неописуемы. Собралось их многие тысячи, и они прибывали кланами, и каждый вождь старался перещеголять равных ему. Даже слуги с важным видом расхаживали среди народа, растопырив напоказ пальцы в дорогих перстнях, хвастая каменьями и фибулами, полученными в награду от вождей. На время празднеств оружие с длинными клинками и рукоятями положено было оставлять в стороне, однако кинжалы разрешались, и их носили, бахвалясь искусной ковкой и украшениями. Выставляли напоказ лошадей и собак, и даже прокатывались, грохоча и раскачиваясь, колесницы, влекомые упряжками косматых боевых лошадок; колеса этих ста-родавних повозок были ярко раскрашены. Везде, где есть ирландцы, там лошадей и собак не счесть, а стало быть, и гонок, и состязаний, и всяких игр. Когда мы с Эохайдом явились туда, широкий круг для бегов уже был обозначен столбами, вбитыми в землю, — там ежедневно с утра и после полудня толпился народ, наблюдая за состязаниями.