Анджей Сапковский - La Maladie

Я обнял ее.

Она прижалась ко мне, преданно и охотно, а я подумал, что и вправду — чувство может быть могучей силой. Но равно сильным может быть и долгое, болезненное, сметающее все на своем пути бесчувствие.

Это продолжалось лишь мгновение. Во всяком случае, так мне показалось. Бранвен медленно освободилась от моего объятия, отвернулась. Порыв ветра вновь взлохматил ее волосы.

— Что-то от нас зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.

— Чего?

— Моря. И корабля, у которого нет руля.

— Я с тобою, Бранвен.

— Будь со мной, Моргольт.

А сегодня уже другой вечер. Совсем другой. Я не знаю, где Бранвен. Может, она вместе с Изульт исполняет роль сиделки у ложа Тристана, который снова без сознания мечется в горячке. И шепчет: «Изульт…». Изульт Белорукая знает, что Тристан призывает не ее, но при звуке этого имени ее охватывает дрожь. И она ломает пальцы белых рук. Если Бранвен там, с нею, то у нее в глазах влажные алмазы. Бранвен… Жалко, что… Эх, черт!

А я… Я пью с капелланом. Даже не знаю, откуда здесь взялся этот капеллан. Может, он тут всегда был?

Мы пьем, пьем быстро. И много. Я знаю, что это мне вредно. Вроде бы не надо, моя разбитая голова это плохо выносит. Когда напьюсь, у меня бывают галлюцинации, голова болит. Иногда я даже теряю сознание. Но к счастью, редко.

Ладно, мы пьем. Черт… Мне надо подавить в себе беспокойство. Забыть о том, что дрожат руки. О замке Кархаинг. О глазах Бранвен, наполненных страхом перед неизвестностью. Я хочу заглушить в себе вой ветра, шум прибоя, качание палубы под ногами. Я хочу заглушить в себе то, чего не помню. И этот преследующий меня запах яблок.

Мы пьем, капеллан и я. Нас разделяет дубовый стол, уже порядком залитый вином. Нас разделяет не только стол.

— Пей, поп.

— Бог с тобой, сын мой.

— Я вовсе не твой сын.

Как и многие другие, с битвы под Монт-Бадон я ношу на доспехах крест, но мною не овладел мистицизм, как многими другими. По отношению к религии я безразличен. Причем ко всем ее проявлениям. Куст, который якобы посадил в Гластонбери Иосиф Аримафейский, для меня ничем не отличается от других кустов — разве что более ободранный и колючий. Само аббатство, о котором некоторые из артуровых молодчиков говорят с набожным чувством, во мне каких-то особых впечатлений не пробуждает, хотя следует признать, что оно неплохо вписывается в лес, озеро, окружающие холмы. То, что там постоянно бьют в колокола, лишь облегчает поиски дороги в тумане — а туманы там всегда чертовски плотные.

Эта римская религия, хоть и рассеяна по разным уголкам, у нас на островах особых шансов иметь не может. У нас, я имею в виду Ирландию, Корнуэлл или Уэльс, на каждом шагу встречаются вещи, существование которых монахи с упорством отрицают. Любой придурок у нас видел эльфов, паков, сильфов, корриганов, лепреконов, сидхе и даже биан сидхе. Но никто, насколько я помню, не видел ангелов. Правда, если не считать Бедивера, который вроде бы видал самого Гавриила, очень давно, то ли перед каким-то сражением, то ли во время сражения. Но Бедивер — болван и лжец, кто ему поверит?

Монахи рассказывают о чудесах, которые якобы творил Христос. Но давайте честно — после того, что могла Вивьен Озерная, Морган ле Фей или Моргот, жена Лота с Оркадских островов, не говоря уже о Мерлине, Христу особо хвалиться нечем. Я вам так скажу, монахи пришли и уйдут. А вот друиды останутся. И дело не в том, что я так уж считаю, что друиды намного лучше монахов, нет. Но только друиды — наши. Они были всегда. А вот монахи

— это приблуды. Как этот вот попик, мой сегодняшний собутыльник. Один дьявол знает, откуда его занесло сюда, в Арморик. Он пользуется странными словами и у него странный акцент, вроде бы аквитанский или гаэльский. Ну и пес с ним.

— Пей, попик.

Вот у нас в Ирландии, даю вам голову на отсечение, христианство будет чем-то проходным. Мы, ирландцы, не очень податливы к этому их римскому неуступчивому и упрямому фанатизму. Для этого мы слишком заядлые и простодушные. Наш Остров — это форпост Запада, это Последний Берег. За нами, уже довольно близко, лежат Старые Края — Хай Бразиль, Ие, Майнистир Лейтрег, Беаг-Арраин. Это они, как и много веков назад, правят людскими умами, а не крест, не латинская литургия. Впрочем, мы, ирландцы — люди терпимые. Пусть каждый верит во что угодно. Насколько я слыхал, кое-где различные христианские секты уже берут друг друга за грудки. А у нас это невозможно. Все могу себе представить, но чтобы, к примеру, Ольстер стал сценой столкновений на религиозной почве?

— Пей, монах.

Пей, ибо кто знает, не случится ли у тебя завтра очень занятый день. Может, уже завтра тебе придется отрабатывать то, что ты здесь сожрал и выхлестал. Ибо тот, кто должен уйти, обязан уйти при полном параде, с соблюдением всех ритуалов. Гораздо легче уйти, когда кто-то рядом отправляет ритуал, и все равно, бубнит ли он Requiem Aeternum, дымит кадилом, воет или молотит мечом о щит. И какая, к черту, разница, куда уходить — в рай, в ад или опять же в Тир-На-Ног. Уходишь всегда в темноту. Кое-что я об этом знаю. Уходишь в бесконечный темный коридор.

— Твой господин умирает, поп.

— Сэр Тристан? Я молюсь за него.

— Ты молишься о чуде?

— Все в руках Божиих.

— Не все.

— Ты святотатствуешь, сын мой.

— Да не твой я сын. Я сын Флэнна Юарбойла, которого норманны зарубили в битве на берегу реки Шеннон. Вот это, поп, была смерть, достойная мужчины. Умирая, Флэнн не стонал: «Изульт, Изульт». Умирая, Флэнн расхохотался и обозвал ярла норманнов такими словами, что тот битых три «Патер Ностера» не мог захлопнуть свою челюсть.

— Умирать, сын мой, следует с именем Господа на устах. Помимо того, гораздо легче умирать в битве, от меча, чем кончаться в постели, когда тебя пожирает la maladie. Сражаться с la maladie можно только в одиночку. Тяжело сражаться одному, но еще тяжелее одному умирать.

— La maladie? Что ты плетешь, поп. Даже с такой раной он справился бы так же легко, как тогда, когда… Но тогда, в Ирландии, он был полон жизни, полон надежд, а теперь надежда вытекла у него вместе с кровью. Черт подери, если бы он мог перестать о ней думать, если бы он забыл об этой проклятой любви…

— Любовь, сын мой, тоже от бога.

— Как же, как же… Тут все болтают про любовь и дивятся, откуда она такая берется. Тристан и Изульт… Рассказать тебе, поп, откуда взялась из любовь, или как там это называется? Сказать, что их соединило? Это был я, Моргольт. Прежде чем Тристан раскроил мне череп, я хорошенько угостил его в бедро и уложил на пару недель в постель. А он, как только чуточку пришел в себя, затянул в эту постель Златокудрую. Любой здоровый мужик сделал бы то же самое, будь у него время и возможность. А потом менестрели пели про Моренский лес и обнаженный меч. Все это дерьмо, не верю. Так что сам видишь, поп, откуда берется любовь. Не от Бога, а от Моргольта. И вот почему она столько и стоит, эта твоя любовь. Эта твоя la maladie.