Федор Чешко - Урман

— Подашь, когда скажу, а потом чтоб духу твоего рядом не было!

В следующий миг Кудеслав спрыгнул на землю и тумаком отогнал от себя храпящего коня. Векше не удалось заметить, как оказались в Кудеславовых руках лук и стрела — будто они и впрямь сами собой впрыгнули в хозяйские ладони.

Медведь с треском пер напролом сквозь кусты. Похоже было, что он прятался в зарослях, а увидев людей, кинулся — но не на Кудеслава с Векшей, а в сторону, подставляя левый бок стреле, уже рвущейся с натянутой тетивы. Поведение зверя казалось Мечнику странным (ему бы подпустить поближе да молчком наброситься из засады), но ломать голову было некогда. В просвете между ветвями мелькнуло левое плечо зверя, и Кудеслав спустил тетиву.

Он не успел даже вспомнить о рукавице, и тетива, громко хлестнув по запястью державшей лук руки, просекла кожу до крови — пусть. С громким стоном медведь вспахал мордой опавшие листья, медленно перевернулся на бок и вроде затих.

Взять медведя с одной стрелы — удача настолько редкая, что поверить в нее трудно. Трудно и опасно. Всего бы лучше выстрелить еще раз — как ни ловок зверь прикидываться мертвым, а новой раны, скорее всего, не стерпит, выдаст себя. Но рухнувшего медведя застили кусты и подножья древесных стволов.

Мечник уронил лук, вскинул правую руку: «Дай!», и Векша торопливо сунул рогатину в его раскрытую, взрагивающую от нетерпения ладонь — так торопливо, что едва не полоснул наконечником по Кудеславовой шее.

Выставив перед собой оружие, Мечник бесшумно и споро двинулся к бездвижной туше. В полдесятке шагов от медведя он замер, потом приступил ближе и осторожно ткнул железным острием свалявшийся бурый мех.

И вдруг Кудеслав как-то обмяк. Нагнувшись, он с натугой вытащил глубоко засевшую в медвежьем боку стрелу, повернулся и зашагал обратно, настороженно озираясь по сторонам.

Подошел (кобыла шарахнулась, косясь на стрелу, по самое оперение окрашенную дымящейся кровью).

Недобрым взглядом снизу вверх уперся в мокрое лицо с трудом удержавшегося в седле паренька.

— Я ж велел, чтоб духу твоего здесь… А ты?

Векша с трудом разлепил губы, но Кудеслав не стал дожидаться его оправданий.

— Еще раз ослушаешься, так отлуплю — до лета будешь спать на животе и есть стоя.

Коротко размахнувшись, он воткнул рогатину тупым концом в землю («А древко-то не тоненькое, и земля еще мерзлая», — мельком подумалось Векше), выдернул из-под сапог горсть прошлогодних листьев и принялся обтирать стрелу. Потом сказал:

— Коня моего поймай. Да живей шевелись: чай, еще не доехали, а Хорсов лик вот-вот спрячется.

Уже взобравшись на подведенного Векшей коня, Кудеслав пробурчал:

— И не думай, будто все этак вот просто сделалось. Не тот это медведь. Мелковатый трехлеток, тощий, квеленький; такому Белоконева сына не одолеть. А спина этого медведишки когтями располосована. Крепкими когтями, длинными — до того длинными, что я даже боюсь себе представить чудище, к которому эти самые когти приделаны.

Последние отсветы заката еще кровянили небо над лесными вершинами, когда Кудеслав и Векша добрались до волховского обиталища.

Подворье Белоконя стояло посреди расчищенной от подлеска узкой поляны — на дне той же лощины, в конце которой давние пращуры выстроили святилище Рода.

Почитаемый даже иноязыкими племенами волхв жил не больно-то широко. Приземистая изба (правда, крытая крепким тесом); две лепящиеся к ней пристройки (жилища обзаведшихся женами, но не отделившихся старшего и среднего сыновей); два скотьих сарая; амбар, приподнявшийся над землей на шести столбах; и вокруг всего этого прозрачная жердяная ограда — не защита от леса, а препона для вечно норовящей разбрестись скотины. Велимирово подворье и то обширнее, хоть и стоит оно в градской тесноте. А уж про имения извергов и говорить нечего. Чернобай вон даром что общиной наказан — и многолюдье у него, и крыш на подворье за два десятка, и поляны он пашет да рожью засевает, и дойных коров завел… Да и Слепша со Жданом Старым хоть и бедней Чернобая, но не намного. А у Белоконя четыре лошади (правда, хороши они, равных ни у кого нет), полдесятка свиней да три козы — вот и вся скотина. Конечно, извергов общинники не жалуют, Белоконя же чтут пуще родового старейшины. Только, ежели судить по достатку, получается как-то странно: будто бы нелюбовь родовичей куда выгоднее почтения…

Первыми приехавших встретили псы. Четыре зверюги, размерами и видом почти не отличимые от волков, перескочили через изгородь и заметались под ногами злобно скалящихся лошадей. Впрочем, по усиленному верчению песьих хвостов было видно, что кудлатые сторожа узнали и Векшу, и частенько гостившего здесь Кудеслава. А лай — это для порядка и чтобы кормежку оправдать: вот, дескать, какая у хозяев надежная охрана — даже своих не вдруг пропускает.

Несмотря на шумный собачий переполох, обитатели подворья не спешили выходить из избы (хоть и скорбный умом понял бы, что псы лают по знакомым людям). От этой медлительности отчетливо веяло страхом. Безлюдье, тишина; избяные оконца плотно затворены ставнями… Чтоб Белоконевы боялись леса?! Если такое и бывало, то не на Кудеславовой памяти.

Спрыгнув с седла, Мечник отвалил створку ворот (на ней даже засова не было, на воротине этой, и к огороже она не крепилась — ее кое-как прислоняли изнутри). Коня Кудеслав покинул на Векшу, а сам, отпихивая назойливых псов ногами и древком рогатины, почти бегом кинулся к крыльцу. С каждым шагом, с каждым мигом длящегося безлюдья крепло на душе у Мечника плохое предчувствие: хороводься вокруг хоть десять людоедов да оборотней, при живом-невредимом волхве его домочадцы вряд ли перепугались бы настолько, чтоб шагу не сделать навстречу сыну лучшего Белоконева друга.

Он уже тянулся к двери, когда та наконец отворилась с натужным скрипом и в подсвеченном лучиной проеме возникла тощая босоногая старуха в платке и рубахе до пят. Кудеслав от неожиданности даже попятился. Да, он знал, что после давней внезапной хвори правая половина лица старшей Белоконихи помертвела, — знал и уже почти привык к этой жуткой кривой усмешке. А все же вот так, когда вдруг и нос к носу… Да еще в сумерках…

На изгрызенной морщинами криворотой личине, будто бы из дубового корья вырезанной, жили только глаза, — по-старчески бесцветные, слеповатые, они тем не менее частенько умудрялись высмотреть недоступное даже для зоркой молодости. И чувства в этих глазах было куда больше, чем в иных молодых.

— Спасибо Навьим да Радуницам-охранительницам, вовремя тебя привели, — тихонько вымолвила старуха, и по взгляду ее, да еще по тому, что забыла она поздравствоваться с гостем, Кудеслав понял: дела здесь вовсе плохие.