Федор Чешко - Урман

И тут краешком глаза Кудеслав разглядел-таки движение поблизости — только не в укрывшей людоеда крепи, а внизу, под склоном, у поворота кровяного медвежьего следа. В голову Мечнику не могло прийти, что нужно и за лощиной следить; даже мельком не думалось, будто кто-либо из Белоконевых окажется способным на этакую непомерную глупость. Как это Белокониха Старая ругалась с вечера — проклятие купленное? Проклятье и есть! Но волхв-то куда смотрел, как позволил?! Неужели он, наверняка слышавший, что творилось снаружи, по сию пору боится нос из избы показать?! Что-то не похоже на хранильника… Но тогда почему?!.

Векша. Идет медленно, озирается, вздрагивает, но — идет. В руках — рогатина, вчера даренная Кудеславу названым родителем. Выронил ее Мечник на Белоконевом дворе за миг до сшибки с медведеподобной жутью, не потребовалось ему доброе охотницкое оружие. А Векше, выходит, удалось разглядеть, что выронил, а вот что по ненадобности — то невдомек? Кудеслав Мечник, кидаясь добивать раненого врага, забыл оружие — это вообразить же такое! Кажется, и вовсе пустоголовый догадался бы: раз покинул, где уронил, значит, не нужна! Так нет же, тащит! Или Кудеславово отсутствие показалось чересчур долгим и эта безголовая дубина решилась идти на выручку?!

Щуплая фигурка с несообразно длинной рогатиной в неумелых руках (при иных делах такое показалось бы смешным) медленно, с явной опаской принялась было взбираться на склон, но, едва начав подъем, замялась и встала. Страшно все-таки. И наверное, видит, что след теряется в заросли. Вот сейчас самая пора поворотить восвояси… Как бы не так! Похоже, собирается окликать — наиглупейшая глупость из всех, что уже сотворены и до которых еще можно было бы додуматься. Впрочем…

Впрочем, эта глупость может оказаться на пользу.

Кудеслав отлепился от двуохватного древесного ствола, за которым хоронился, и торопливо заскользил вниз по склону. О бесшумности шага можно было особо не заботиться (теперь-то ветер не одному людоеду на пользу); лишь бы остаться незамеченным и для залегшего в кустах чудища, и для Векши…

Ну, так и есть! Тихий перехваченный окрик:

— Э-гей!

Вертит головой, вслушивается в гудение шатаемой ветром чащи. И снова — чуть громче, прерывисто (кажется, даже слыхать дробное пристукивание зубов):

— Эгей, где ты?

Ну, все: Кудеслав добрался до нужного места. Теперь он ничего уже так не хотел, как чтоб людоед расслышал наконец Векшины призывы. Лишь бы только невольная приманка с перепугу не испустила дух… Ничего, авось обойдется — боги добры к полоумным.

— Эгей! Ты живой еще? Отзовись!

Отозвался.

Только не Кудеслав.

С оглушительным ревом выломилось из кустов вздыбленное мохнатое чудище. Только теперь, при свете занимающегося утра, Мечник до конца осознал, с чем ему пришлось иметь дело. Непомерный даже для вздыбленного медведя рост; отвратительная голова, будто бы в огромной ступе-давилке побывавшая; стесанные с левой половины морды уродливо сросшиеся губы, обнажающие кровяные десны (а местами и посеревшую засохшую кость); клыки — желтые, капающие вязкой слюной, способные одним движением раздавить человечью голову, хоть бы даже упрятанную в железный урманский шлем… В довершение всей этой жути от резкого броска вновь открылся кровоток из нанесенной Мечником раны, и на бегу людоед хлестал себя, деревья и землю вокруг горячей алой струей.

Даже крик ужаса не сумел вырваться из вмиг пересохшего Векшиного горла: выпискнулось оттуда что-то неразборчивое, жалкое, утонувшее в громовом медвежьем реве — и все. Тоненькая фигурка, казавшаяся хворостиной на пути камнепада, выронила рогатину и скорчилась, заслоняя ладонями голову. Обороняться оружием, бежать — хоть бы мысли такие шевельнулись в вымороженной страхом голове Векши! Ничего, небось умней будет, ежели уцелеет.

Уцелеет.

Выскочивший из новой своей засады Кудеслав в два прыжка очутился между людоедом и его беспомощной жертвой. Он не успел как следует утвердить ноги на склоне, не успел даже повернуться лицом к чудищу — пускай. С разворота, обеими руками Кудеслав ударил острием клинка туда, где под свалявшейся, мокрой от крови шкурой яростно колотилось медвежье сердце. И всей тяжестью огромной туши, всей невероятной скоростью своего двулапого бега людоед помог по самую рукоять всадить в себя крепкое, отточенное железо.

Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.

Падение было сильным — в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил — чувствовал, что спешить больше не нужно.

Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону — неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты — мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…

Не притворяется.

Труп.

Кончилось.

Где-то там — клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле — застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока — пусть.

А тут, рядом — Векша. Конечно же, эта попытка прийти на выручку была иэ глупостей глупостью. Но это была попытка прийти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Прийти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?

Нет.

Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поог-ромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас, — увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.

Мальчишечье?

Как бы не так.

Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник — купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.

Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была не протоплена — так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.

Разденься, ляг да заройся хоть с головой — и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.