Федор Чешко - Урман

Он медленно опустился на скамью, снова обвел испытующим взглядом притихших гостей. Выслушали с должным вниманием, почтительно; иные отворачивались, виновато прятали глаза… А ведь почитай что все сидящие за столом старше Яромира; многие из них гораздо старше его, и уж двое-то старше почти невообразимо.

Впрочем, именно эти двое отлично от прочих восприняли Яромировы слова. Белоконь задумчиво кивал, не то соглашаясь со старейшиной, не то в ответ на какие-то собственные свои размышления. А Зван… Леший его разберет, столетнего ведуна-кователя. Сидел прямо, будто дротик сглотнул; безотрывно смотрел перед собой (не на родового главу, а как бы сквозь него стенку рассматривал)… Лишь изредка Огнелюб чуть склонял голову, прислушиваясь к негромкому говорку Шалая, и еще реже едва заметно кривил продымленные усы в короткой усмешке — видать, углежог нашептывал забавное.

Не схожие ни обличьем, ни статью, Зван и углежог гляделись родными братьями. Одинаково черненные неотмываемой сажей лица, одинаково траченная копотью седина, одинаково коротко подстриженные бороды и усы (верно, чтоб не подпалить ненароком)… Даже головы обоих были перехвачены не по-людски одинаково: у других шнурочки да ремешочки, чтоб только глаза волосами не занавешивались, у этих же — широкие полосы толстой сыромятины почти полностью прикрывают собою лбы. За работой такое понятно: от жара, от нечаянной искры волосы могут вспыхнуть. Но ведь то за работой, а тут… Похоже, будто Зван да Шалай просто-напросто кичатся принадлежностью к ремеслу, выставляя ее напоказ. Все равно как если бы Велимир заявился сюда с рогатиной или вон Божен-бобролов — с петлями-душилками. Недостойно как-то. Впрочем, старость горазда на ребяческие причуды. Да, в чем-то схожи Зван с углежогом, а в чем-то и нет. Шалай из себя медведем медведь; Огнелюб же напоминает хищную птицу. И ростом Зван только чуть выше Шалаева плеча, и в кости вроде как хлипче; но сойдись они, к примеру, на поясах — еще неизвестно, чей будет верх, хоть староста кузнечной слободы куда богаче годами.

Кудеславу вдруг стало жутко. Он поймал себя на том, что старательно занимает мысли чем угодно, кроме одного: на какую такую важную беседу собрал Яромир родовую старшину? Почему Зван не счел возможным прислать вместо себя кого-нибудь из подручных, как делал почти всегда? Нет, об этом не думалось. Словно бы разум, боясь помешать бдительности чувств, намеренно уходил от главного — так всегда случалось в мгновения неотвратимой опасности. Значит, и сейчас?.. На ковш с медовухой даже глянуть не хочется, хотя вот он, только рукой шевельни. Правда, разок пришлось-таки обмакнуть усы (чтоб Яромир не вообразил, будто гость брезгует угощением), так от одного запаха чуть не вывернуло. И подобное тоже не однажды случалось уже с Мечником, который при всем хорошем отнюдь не брезговал хмельным. После того дня, когда погиб урман-побратим, Кудеславова душа иногда отказывалась принимать пьяное зелье. И каждый раз вскоре после такого невольного воздержания Мечнику приходилось оборонять свою или чужую жизнь. Так что, и нынче придется? Здесь? От кого?!

И снова пришлось Кудеславу почувствовать, что размышления об опасности — наиподлейший враг. Вроде бы близко сидел Яромир, а наклонился и того ближе (не к Мечнику, конечно, — к волхву); вроде бы старейшина и не шибко озабочивался сдерживать рыкающий свой голос… Однако же из его слов Кудеслав расслышал лишь половину, хоть заговорил Яромир, похоже, о том, что вдруг взволновало молодшего из гостей.

— …позднее… кое-кто… дремать — Глуздырь вон… не пора ли?

Белоконь, чуть приоткрыв глаза, медленно покачал головой:

— Покуда еще не пора. Подожди. Скоро.

Яромир хмыкнул, отодвинулся на прежнее место и, перехватив взгляд не успевшего отвернуться Мечника, ухмыльнулся:

— Чего смотришь? Пей да ешь. Аль не по тебе угощение?

Пришлось вновь превозмочь себя да окунуть губы в хмельную мутную желтизну. Отставив ковш, Кудеслав вытер ладонью усы и спросил по-прежнему глядящего на него Яромира:

— Ты зачем звал-то?

— Узнаешь, — буркнул старейшина и вдруг расплылся в благодушной улыбке: — Ты пей, пей в охотку, мои давешние слова в уме не держи. Это вон старикам (да и то не всем!) два-три ковша — будто поленом по темечку; а тебе небось, чтоб осоловеть, и кадушки мало! — Он навалился на стол, приблизив лицо к Мечнику, подмигнул: — Так, говоришь, хороши приильменские бабы? А?

Он захохотал (от этого веселья едва не погасли плошки) и откинулся на прежнее место, любуясь Кудеславовой растерянностью.

— Белоконь мне уж рассказал про ваши с ним дела, — отсмеявшись, продолжил старейшина. — Не по-людски как-то выходит, но обижать отказом ни его, ни тебя я не хочу. Отпущу. Сводишь челны с общинным товаром на вешнее Торжище — и отпущу. Только гляди: помни, чей ты есть, от роду-племени не отрывайся. Понял?

— Лишь бы род сам меня не оторвал, — буркнул Мечник, сумрачно глядя в стол.

Яромир враз посуровел:

— Ну-ну! Ты думай сперва, а уж потом говори! На род обижаться нечего, род всегда прав. Понял? То-то… С Велимиром мне поговорить, или сам?

Кудеслав мотнул головой:

— Сам.

Велимир, все это время вопросительно поглядывавший то на старейшину, то на Белоконя, то на приемного сына, спросил подозрительно:

— Это что еще за затеи? Сызнова, что ли, пятки свербят стрекануть из родной избы? Ильменские ему понадобились! Нешто своих нет?! Вон хоть Глуздырева Истома: статью гладка, лицом кругла, ростом почти с Яромира вымахала; идет — так и колыхается вся. Даже не верится, что старый сморчок этакую красу сумел вытворить…

Мечник покосился на Глуздыря. Тот и вправду спал, ткнувшись лицом в объедки. Считай, повезло: услышь он Лисовиновы речи — крыша бы поднялась от злобного ору.

А Велимир гнул свое:

— Ты ее только захоти, Истому-то, — завтра же наша будет! А на ильменских плюнь. Ильменские рыбоедки сами как рыбы — костлявы, холодны, мутноглазы да тиной пахнут. И говорят ильменские так, будто ноги из болотины тащат: чмок да чмок…

Кудеславу послышалось, будто за пологом, отделявшим женскую половину избы, раздался вдруг негодующий вскрик — сдавленный, короткий, словно бы вскрикнувшей тут же заткнули рот. Поднялась какая-то возня; полог качнулся. Сердитое «а чего он?!» утонуло в неразборчивом полушепотке и многоголосом бабьем хихиканье.

То, что Яромировы женщины не спят да подслушивают, — это можно было понять: градская жизнь бедна на забавы. А вот негодование… Конечно же, Векша — кого бы еще на женской половине могли возмутить охульные речи об уроженках приильменских земель? И кто еще на женской половине отважился бы возмутиться вслух? Однако же и смела рыжая наузница-чаровница! Не удержи ее Яромировы бабы, надолго бы запомнилось Лисовину первое знакомство с будущей невесткой!