Федор Чешко - Урман

— Здравствовать вам, — хрипловато сказал малец и скривился: видно, треснула помороженная губа.

На приветствие никто не ответил. Сторожа с подозрением вглядывались в бледное детское лицо, придирчиво рассматривали густеющую на выбеленной инеем земле тень всадника — правильная ли тень, не обман ли? Кто его знает, что за мальчишка такой; мало ли, чей он… Поди знай, кого может выпустить из себя дебрь-кормилица, которая кормилица не одним только людям… Мало ли, что день занимается, — может, таки накликали недоброго гостя давешние глупые разговоры? И может, родитель этого вот мальца-заморыша впрямь зверина — не лишь по дурному норову, а самый что ни на есть?.. Вроде никто не рассказывал, чтобы влакодлаки верхом разъезжали, а только лошадь под этим-то, может быть, совсем и не лошадь… — Ну, так отворите, или как? — Парнишка поежился не то от холода, не то от недобрых взглядов. — Или мне тут дотемна мерзнуть?

Молчали сторожа. Наконец Кудеслав, раздраженно зыркнув на прочих (что ж, впрямь до вечера решили в гляделки баловаться?!), спросил:

— Ты чей?

— Волхва Белоконя я. — Малец вновь знобко передернул плечами. — От него к вашему старейшине послан. Беда у нас, но о том я одному Яромиру скажу — так мне велено.

Сторожа оживились, задвигались. Если и впрямь чудной парень прислан от Белоконя, тогда любое диво понятно. Белоконь — он многое может, не только волками повелевать.

— А что-то я тебя у него ни разу не видывал. — Кудеславово сомнение вновь заставило градских охоронников насторожиться.

— Я у него недавно. — Парнишка говорил торопливо и жалобно, видно, очень хотелось ему поскорей оказаться в тепле. — Купленный я. Прошлой осенью меня его сын выменял — не на Торжище, а так, у проезжих людей. А я тебя видал однажды. Ты-то меня впрямь не должен помнить — на Белоконевом подворье люду много, не приметил небось. А я тебя помню. Ты Кудеслав Мечник, и еще люди кличут тебя Урманом.

За спиной у Кудеслава хихикнули — наверняка Кудлай не сдержался. Мечник коротко глянул через плечо (смех мгновенно затих); тем же недобрым взглядом полоснул по запрокинутому лицу коченеющего в седле мальчишки. Хотя что уж с него взять, не со зла ведь ляпнул — по незнанию. Да и верно говорят: из песни слова не выкинешь. Раз уж прилепилось нелюбимое прозвище, так теперь досужие рты затыкать бесполезное дело.

А Глуздырь тем временем вспомнил, что он здесь летами всех старше.

— Ну, чего пялитесь? — визгливо прикрикнул он на переминающихся охоронников. — Чего мальца попусту морозите? Ему, чай, ночью-то несладко пришлось, а вы… Отворяйте воротину! Живо!

К Яромиру плохо лепилось слово «старейшина». Даже просто старым его назвать — и то язык с трудом поворачивался, хоть иначе вроде бы и не принято звать мужиков, век которых подбирается к шестому десятку.

Годами Яромир в роду не старейший. Глуздырь старше, и не только он; а глава кузнечной слободы Зван Огнелюб, сказывают, почти вдвое богаче прожитым веком (очень может быть, что это чистая правда: говорят, будто кузнецы ведают жилы, по которым земная сила течет, — ведают и умеют отпивать из них, как комарье отпивает из жил звериных да человечьих). Но бывает ведь так, что не очень еще старый человек длиною седеющей бороды, мудрым благообразием лика и степенностью движений внушает сородичам куда больше почтения, чем иные старцы, летами годящиеся ему в отцы.

Да, так бывает.

Но и это не о Яромире.

Не было в нем ни благообразия, ни степенности; его курчавая борода цветом напоминала гниловатые запрошлогодние листья и вечно стояла торчком; добавить к этому рябое лицо, высоченный рост, саженные плечи, ручищи-лопаты да гулкий рык вместо голоса — вот вам и Яромир.

Но все же его, а не кого-либо из степенных благообразных старцев почти единоголосно избрали главой рода на общинном сходе четыре года назад. Говорят, будто этот сход был самым коротким и тихим из всех, бывавших на памяти ныне живущих родовичей, — значит, ни до, ни после не случалось в общине подобного согласия, как в тогдашний день. Почему?

Чтобы понять, хватило бы единственного внимательного взгляда в маленькие барсучьи глазки нынешнего родового старейшины. Разум — хваткий и живой, не иссушенный множеством прожитых лет — куда ценней внешнего благообразия. И еще умение слушать других, умение признать чужую правоту — такое вызывает гораздо большее уважение, нежели властная непреклонность.

Так что пускай себе иноплеменные хихикают в кулаки при виде старейшины, который даже на старика не похож (случилось такое однажды, когда Яромир сам привел челны с общинным товаром на вешний торг). Ежели для кого длина да цвет бороды всего важнее, то и пускай себе — на чужую шею свою голову не нахлобучишь.

Кудеславу не удалось выспаться после бодрствования в ночном сторожении. По дороге домой казалось ему, что стоит лишь добраться до выстеленных мехом полатей у себя в закутке — и притомившаяся душа как в омут ухнет в беспробудную дрему. Но это только казалось.

Долго, очень долго метался-маялся Кудеслав под тяжкой и жаркой медвежьей шкурой. В голове ворочались, прогоняя сон, тревожные мысли. Присланный Белоконем малец сказал: у них беда. Что за беда? Здоров ли старый хранильник — отцов друг и самому Кудеславу неизменный желатель добра? Какая напасть могла припожаловать на волховское подворье? Напасть… И видать, непростая, коль весть о ней можно доверить одному лишь старейшине рода!

Да и малец-посланник больно уж недоладный. То говорит: «Белоконева», то поминает, что его не сам волхв, а сын волхва у проезжих выменял — будто бы неотделившийся сын (а ни один из сыновей хранильника из-под родительской руки покуда не вышел) при живом отце волен распоряжаться отцовым достоянием! А еще малец сказал: «Беда приключилась у нас». Всего зиму у Белоконя прокормился, а уже так говорит? Приживчивый, однако, мальчонка… Но хоть и приживчивый — разве дозволительно купленнику величать хозяйское подворье своим? И обряжен он куда красней родных Белоконевых внуков — тех в строгости держат…

Все-таки бессонная ночь исподволь брала своё. Мало-помалу Кудеславовы веки отяжелели, мысли сделались вялыми, путаными, и начало уже грезиться разомлевшему Мечнику смутно-заманчивое, бередящее душу видение, как вдруг чья-то рука вцепилась в плечо, затрясла, спугнула долгожданную дрему.

Кудеслав подхватился, заморгал обалдело — сквозь слипшиеся ресницы лицо разбудившего показалось нечеловеческим, зыбким продолженьем спугнутого сна. Но был это всего-навсего Велимир, отцов брат, который после гибели родителей Кудеслава милосердно принял к себе их единственное малолетнее чадо, а заодно и все оставшееся без хозяев изрядное достоянье.