Федор Чешко - Ржавое зарево

Шибче прежнего затрепетало пламя стиснутой в Остроуховых пальцах лучины, мотнулись по глухим безоконным стенам хлевца черные тени…

— Молчишь? — заговорил истомившийся безмолвием Корочун. — Это ты правильно, потому как возразить тебе нечего. А отослать я тебя всенепременнейше отошлю, поскольку наука в твоей голове держится не крепче, нежели водица в дерюжной торбе. Ведь вот пришел человек… За версту несет от него потом, кровушкой… Страхом… Пришел и встал у тебя за спиною, а ты его не почувствовал. Козы, небось, вон еще когда всполошились! Получается, что ты глупее козы? Получается, что мне лучше на козу святилище оставить — спокойней будет, чем на тебя?

— Да почуял я! — страдающим голосом протянул Остроух. — Жежень это. Он еще в избу дрючком ломился, тебя спрашивал, а Любослава его сюда… А что до отослать меня обратно… Ну, отошли! Только именно уж обратно — туда, отколь выволок! — Он вдруг хихикнул с неожиданным дерзким ехидством. — Кому хуже-то обернется?

Отсвет на блескучей Корочуновой макушке дернулся.

— Окороти язык! — рассвирепел было волхв, однако через миг, словно бы напрочь забыв об Остроуховой дерзости, сказал с усмешкой: — Почуял, значит, Жеженя… Значит, ты все-таки не глупее козы. Есть чем гордиться…

Козы, толкаясь да запрокидывая рогастые головы, шарахнулись в стороны, и волхв с натужным кряхтением поднялся на ноги. Остроух спешно метнулся к старику. Метнулся, привычно изогнул спину, подставляя плечо под ищущую опоры Корочунову руку — помимо прочего хранильников выученик еще и обязанности посоха исполнял.

Распихивая коленями скотину, Корочун с Остроухом пробрались к выходу из хлева и остановились перед словно прилипшим к стене Жеженем. Ох же и зрелищем была эта пара! Оба равного незавидного росточка, оба тощи да худосочны, только один усох от дряхлости, а второй костлявою своей неуклюжестью напоминает полугодовалого щенка. Оба одинаково ряжены в беленые рубахи, штаны да онучи и в постолы из некрашеной (то есть опять-таки белой) сыромятины. У одного буйные, цвета трепаного льна, кучери, а вместо усов да бороды реденькое подобье спелого мха. У другого плетенные в косицы усы и пышная борода свисают ниже груди сгустком ледяной чистоты, на голове же блохе схорониться негде — лишь возле оттопыренных ушей пробивается какая-то пегая замшелость… И эта лысая, как девичий зад, голова перехвачена витым красным шнурком, с которого меж прозрачных бровей свешивается желтоватый медвежий зуб. А у Остроуха нечесаные да неподвязанные патлы в самые глаза забираются…

Глаза…

Вот они-то, пожалуй, всего занятнее смотрятся, когда Корочун с захребетником своим рядом стоит, плеч-о-плеч.

Цветом у обоих глаза одинаковы — вот и все сходство.

У дряхлого старца словно бы осколки яркой весенней зелени запутались в густых да хватких паутинках морщин. И помимо живости да детского ко всему интереса светится в них что-то такое, чему в людском языке и названья-то не придумано.

Ох и долго же Корочуну суждено маяться с выучеником своим, прежде чем у того под ресницами забрезжит что-либо похожее!

Разглядывая Жеженя, хранильник склонил голову к плечу и как-то по-особенному вывернул шею, сразу сделавшись похожим на облезлую птицу.

— Значит, говоришь, до того скорая надобность у тебя, что даже в тепле меня дождаться не мог — сюда притащился? — наконец продребезжал волхв.

Жежень хотел было сказать, что, во-первых, ничего он не говорил, во-вторых, насчет обогреться у очага он уже передумал, в-третьих…

Нет, ничего этого парень не стал говорить.

Он вообще ничего не стал говорить, а просто кивнул.

— Ну что ж…

Корочун легонько отпихнул от себя выученика, вздохнул:

— Ступай-ка, Остроуше, снеси молоко в избу да скажи Любославе, чтоб сразу же дите напоила… А сам ты сюда сухую рубаху мою какую-нибудь принеси, да оленью зимнюю шкуру, да хлебец — гостюшка наш, поди, не вечерямши из дому стреканул… И еще пару лучин прихвати: беседа наша с ним, кажись, долгонькой получится. Сделаешь все, и можешь спать до утра. Ну, понял, что ли? А коли понял, так и ступай, не мешкай!

Остроух вышел.

Дождавшись, пока чавканье напитанной водою травы под шагами захребетника отдалится и потонет в ровном бормотаньи дождя, Корочун снова по-птичьи глянул в мокрое исцарапанное Жеженево лицо и выговорил негромко:

— Ну-тка, давай уж показывай, что там за диковина у тебя в кулаке.

Судорожно, до бесчувствия стиснутые пальцы правой руки Жеженю пришлось разжимать по одному левой рукою.

Дождавшись конца этого непростого занятия, Корочун осторожно снял с трясущейся потной ладони повлажневший осколок и долго разглядывал его, поднеся почти вплотную к лучинному огоньку.

Наконец волхв поднял голову и уколол позабывшего про боль, усталость да холод парня коротким взглядом пронзительных глаз:

— Наказание мое спотыкливое возвращается… При нем чтоб молчок, понял? А как он спать убредет, ты мне все-все расскажешь. До самой наималейшей малости, какую только сможешь припомнить. Даже если глупостью тебе кажется, даже если мнится, будто сон это был или мара-виденье пустое — все едино чтоб рассказал! Понял?!

Жежень закивал так, что сам же испугался — как бы не отвалилась голова.

А хранильник осторожно ковырял ногтем принесенный Жеженем осколок вытворницы, пытаясь отколупнуть приставшую к обожженной глине крохотную капельку металла — мягкого, почти черного, со смутным переливчатым блеском…

Нет, это был не блеск.

Черный металл не отражал свет лучины, а будто бы втягивал его в себя.

И взамен брызгал искрами трепетной черноты. Или так только мерещилось в скрадливом сиянии чадного да трескучего светоча?

— Это злато, — тихо сказал Корочун.

Лучина догорела, а зажечь одну из принесенных Остроухом волхв не удосужился. Со смертью теплого огонька из-под гребня кровли обрушился непроглядный мрак — обрушился и утопил в себе тесноту маленького козьего хлева. Жежень, правда, еще при свете успел скинуть мокрую одежу, кое-как натянуть норовящую рассесться по швам Корочунову рубаху и, закутавшись в олений мех, усесться — плечом к стене, лицом к пристроившемуся на пороге хранильнику.

Так они сидели довольно долго.

Жежень попытался было начать подробный рассказ, но хранильник прервал: «Молчи покуда».

Что ж, сидеть можно и молча.

Сперва при свете.

Потом в темноте.

Потом сызнова при свете — это когда заявилась к ним в хлев Любослава. Раздраженно поминая Остроухову недогадливость (только то, мол, и делает, что велели, а самому подумать либо лень, либо нечем), она набросила на плечи хранильника теплый зимний тулуп, горько упрекнула Жеженя — что ж позволил старику сидеть этак вот, выставив спину в открытую дверь на дождь да холодный ветер?! Парень стал было оправдываться: он-де пытался, но волхв ему тут же законопатил рот… Любослава тоже законопатила парню рот укоризненным: «Сам-то небось вон как укутался!» — но тут хранильник, на миг очнувшись от своих раздумий, ласково попросил ее прикусить язык и убраться, отколь пришла.