Федор Чешко - Ржавое зарево

Корочунова речь сделалась прерывистой и затухла, будто последние слова выпили остаток небогатой старческой силы.

Мечник сутулился, хмуро рассматривал собственные колени. Зря, вовсе зря помянул волхв-ведун причину Кудеславова отъезда из родных мест. Не след бы ему этак вот беззастенчиво ковыряться в боли чужой души… Хотел Кудеслав высказать свою обиду вслух, однако же не успел. Подняв голову, он обнаружил, что хранильник, делая вид, будто поглощен созерцанием своего гостя и слушателя, на самом деле украдкой поглядывает через плечо не то на дверь, не то на по-прежнему подпирающего ее спиной сонного Остроуха, не то на… Вот оно, вот!

Нелепая рыжеватая тень, почти неразличимая на буро-сером земляном полу хранильникова жилья. Нелепая, потому что тянется она от двери к очагу. Тень, тянущаяся к свету — кто и когда такое видал?!

Длинным языком ЭТО выползало откуда-то из-за Остроуховой спины (не в щель ли меж порогом и дверью оно втекло?), крутым изгибом минуя волхвовского выученика, тянулось к подозрительно быстро меркнущему очажному огню… Впрочем, к огню ли? А может, к валяющемуся на полу оголенному искристому клинку?

Выходит, Кудеслав правильно угадал намерение волхва подманить нездешнюю жуть на меч. Вот и подманилось оно, незнаное. А дальше что?

Похоже было, будто кроме вятича да Корочуна ЭТО заметила лишь Любослава. Заметила, когда неведомое проползало в пape-другой вершков от нее, и оцепенела, слюденея глазами, — ровно лягушка перед изготовившейся к удару гадюкой.

А Остроух… Нет, и он не продремал опасность. Так же скрадливо, как неведомая жуть к мечу, подбирались Остроуховы пальцы к рукояти тяжкого колуна…

На сей раз Мечник не позволил себе ни одной опрометчивой мысли. И все же волхв сумел угадать тот миг, когда Кудеслав рванулся со скамьи, — угадать и остановить своего гостя неожиданно сильным толчком левой ладони, показавшейся Мечнику не то костяной, не то каменной.

А в следующее мгновение по ушам вятича будто кузнечными молотами грохнул оглушительный рев, исполненный безграничного неудержимого бешенства, кровожадности, хищной сокрушительной злобы… Разве только исполинское каменное ведмедище, от невыносимой ярости ожив да прянув с вершины Идолова Холма, могло бы тряхнуть землю и небо таким… таким… Или сам Велес. Или дряхлый немощный старик Корочун.

Ведь именно из Корочуновой глотки рванулся этот леденящий душу вопль полузвериной, полубожеской ярости.

В тот же миг перед взором оглохшего Кудеслава мелькнула в стремительном размахе правая рука волхва, который умудрился, не вставая, вывернуться лицом к двери, к наползающей тенеподобной угрозе; и неведомая угроза перестала быть тенью.

Отчаянный скрежещущий визг пропорол неистовый Рев волхва, как тонкое острие вспарывает тяжкую меховую полость. Что-то телесное, человекоподобное вскинулось меж дверью и хранильниковым очагом — вскинулось в рост, но тут же скособочилось, выгнулось, завертелось на месте, мельтеша то ли широченными складками невиданного одеяния, то ли трепаными ржаво-бурыми крыльями.

Ошарашенный вятич так и прикипел взглядом к корчам похожей на человека твари, словно бы норовящей изодрать неимоверно длинными пальцами собственное свое же левое плечо. Лишь уловив рядом с собой какое-то движение, Мечник сумел наконец обернуться к волхву.

И вот тут-то Кудеслав мгновенно очнулся от столбняка. Очнулся потому, что испугался всерьез.

Волхв, оказывается, уже стоял на столешнице, в его дико вздыбленной бороде тлели бегучие зеленые искры, из-под набряклых старческих век полыхала-брызгала вся та жуть, которую хранильник сумел уместить в свой громоподобный рев. А рев-то как раз попритих, осел, исподволь вылепив из себя подвывистую скороговорку:

Мечущиеся, уже готовые к гибели огоньки светочей внезапно полыхнули бешеным зеленым сиянием, швырнув на стены вместо прежних обманчиво зыбких теней полотнища непроглядного мрака; опамятовавшая Любослава прытко отбежала на четвереньках в угол, таща за собою орущего мальца; Остроух дотянулся наконец до рукояти колуна, обхватил ее правой ладонью и мягко вскинулся на ноги…

Человекоподобное невесть что вдруг прекратило вертеться, мерзостный визг его перешел в еле слышимый среди всего прочего надсадный хрип. Мучительно извернувшись, ОНО все глубже и глубже всаживало пальцы правой руки в свое левое плечо. За краткие мгновения неподвижности, которой сковало потвору смертное напряжение всех сил ее наверняка могучего тела, Мечник успел заметить, что потвора эта действительно почти во всем сходна с человеком (кроме разве одеяния). Никаких крыльев у нее, конечно же, не было… однако не было и глаз на посерелом, исковерканном яростью и болью лице…

Хрип страшила обернулся каким-то бульканьем, на тонких губах вздувались и лопались черные пузыри, тонущее под тяжкими складками просторной ржавой одежи тело утратило каменную твердость, обмякло, стало медленно оседать…

Показалось Кудеславу, или в голосе волхва прорезалось-таки торжество победителя? Наверное, показалось. Если же нет, то хранильник обрадовался чересчур рано.

С коротким рыком безглазая тварь выдрала и отшвырнула прочь брызжущий кровью ком собственной плоти. Левая рука чудовища безжизненно повисла вдоль тела, с длинных остроконечных пальцев стекали черно-алые ручейки, но ступни, скрытые подолом ржавой хламиды, прочно уперлись в пол; спина распрямилась и тут же вновь сгорбилась — упруго, хищно, как у готового распластаться в убийственном прыжке могучего зверя; гневливо и вроде бы даже весело изогнувшиеся губы приоткрыли неожиданно густую и крепкую заросль желтоватых клыков…

Тихо стало в хижине волхва. Тихо до звона в ушах — так показалось напрягшемуся, тоже изготовившемуся к прыжку Мечнику. Именно показалось: вряд ли можно было бы счесть настоящею тишиной мешанину из ойканья Любославы, надрывного плача ее мальца, утробного взрыкиванья жуткой потворы и треска очажного пламени, обретающего привычный вид. А вот старец умолк — внезапно, словно бы сам себе рот заткнул.