Федор Чешко - Ржавое зарево

Кудеслав уже почти не слушал его. Иссякло действие чародейской травы, запах которой вытряхнул из Мечникова тела обморочную дурноту и притупил воспоминанья о внезапно пережитом невесть где и когда.

Память оживала.

Мгновенною пронзительной болью вдруг напомнило о себе место, куда вбила свою гадючью голову тяжкая червленая стрела. Не прикрыт уже бок панцирными пластинами, не торчит воткнувшееся меж ними нарядное древко — все сгинуло, осталась лишь боль.

Боль души, прикинувшаяся телесным страданьем.

Прикидываться-то вскорости наверняка перестанет, а вот сгинет ли, подобно всему прочему? Ой, вряд ли!

Ты, вечный приймак, доброхотный изверг, которому лишь на сломе четвертого десятка прожитых лет негаданно улыбнулось взбалмошное рыжее счастье… да и улыбнулось ли?.. Разве мало выпадало тебе невзгод да забот? Зачем же ты напросился еще и на это? Зачем взвалил на себя терзанья за невесть чью рать-дружину, пропадающую в невесть каких временах в неведомой степи у Черной Могилы? Для того ли родители когда-то оберегли тебя от дара-проклятия помнить былые жизни, для того ли не обучили вымучивать душу всеми-всеми утратами, сколько их ни понаживали прошлые твои воплощения, чтоб она, душа-то, сдуру подставилась под тяжесть грядущих твоих-нетвоих утрат? Да и сумелось ли еще родителям то сбережение — кто ответит? Кто предскажет, не выищутся ли научальщики посильней, чем были из родителей сберегатели? Один-то такой как бы уже не выискался… Четвероединый, лешему бы его…

Кудеслав тяжко поднялся, трудно переставляя ноги (те будто бы разучились гнуться в коленях), отправился к сложенным близ разоренного входа колотым полешкам.

Набрал охапку.

Вернулся.

Потом долго и тщательно (слишком долго и слишком тщательно) разгребал жар, укладывал колодцем невесомый сухостойный швырок, вздувал засунутое внутрь ломкое растопочное корье…

Вспрянувшее пламя распробовало подношение, вгрызлось в него, и старательно уложенные дрова обрели неприятное сходство с полыхающим жильем каких-то крохотных человечков (кровля будто уж прогорела да рухнула внутрь себя — лишь сруб еще держится, но тушить его глупо даже пытаться). Заслонясь ладонью от искр да яреющего сухого жара, Мечник несколько мгновений вглядывался в огонь, словно бы впрямь пытался различить гибнущих погорельцев.

Потом, отступив, вятич устало опустился на пол почти там же, откуда поднялся. Корочунов малец пытался подсунуть гостю лавку-ослончик — Мечник, не глядя, отпихнул сперва скамью, а потом и самого сопляка, вздумавшего проявить настойчивость.

Старик тоже не захотел пересесть на лавку.

Некоторое время волхв с Кудеславом одинаково сутулились и молчали. Затем вятич подобрал с пола протяжно и тихо зазвеневший меч, вновь пристроил оружие на коленях и стал оглаживать искристый клинок — медленно, плавно, будто желая стереть с него бегучие отражения очажного пламени. Наконец Кудеслав разлепил губы:

— Ты видел?

Вовсе не дар подглядывания в чужие умы помог старому чародею догадаться, о чем спрошено.

— Видел, — тихо отозвался старик. — Но не все.

— Как? Тоже его глазами?

— Нет. — Волхв подпер щеку ладонью. — В твоем будущем теле не сыскалось места для моего разума.

— Помнишь, я говорил, что твоей души и на одного тебя может оказаться не вдосталь?

Вятич кивнул.

— Забудь, — сказал волхв.

Кудеслав искривил усы улыбкой — неторопливой и невеселой.

— Так как же?

— Ворон, — ответил старик. — И не только лишь оттого, что бессловесные да скудные разумом твари удобней для таких дел (сперва-то я было выбрал себе коня). Но примерещилось мне, будто через этого самого ворона за тобою пытался следить кто-то еще.

— Кто? — без интереса спросил Мечник.

— Я не понял.

— Однажды, — сказал Кудеслав по-прежнему бесцветно, словно бы нехотя, — в вятских краях, близ тамошнего Родова места, мне примерещилось, будто во мне объявилась еще одна душа. Моя же, и вместе с тем чужая. Белоконь заставил меня испугаться, и объявившееся мгновенно сгинуло.

— Ну? — попытался Корочун пришпорить вялую Мечникову речь.

— Ну и все.

Мучительно застонал Остроух, торопливо-ласково забормотала метнувшаяся к нему Любослава, мальчонка, пристроившийся было близ старика на всеми отвергнутом ослончике, поспешно вскочил и бросился ей на подмогу…

Подмога…

Голоногий сопляк…

Неотъемлемая часть велемудрого волхва-кудесника…

Почему никто из Корочуновых (вернее сказать, «никто из Корочуна», хоть это и звучит бредово) не поминает мальца по имени? Не удосужились выдумать прозванье? Ну и пускай — твое-то какое дело? Нынешняя ночь, казалось бы, раз и навечно должна была приучить тебя не соваться, куда не кликали. Да и куда кликали, лезть не вдруг, а крепко подумавши…

Значит, старец тоже был там, хоть и недолго. Ну и что? О чем ты собираешься его спросить? Все уже было объяснено наперед, загодя. Старик и его то ли порождения, то ли части, то ли леший ведает кто — присные, в общем… Они, похоже, ничего не говорят зря.

Любослава не просто так пела, будто душа после гибели тела вновь проглянет из глаз новорожденной темницы. Значит, когда-нибудь в грядущем, после смерти нынешнего тебя, твоя душа опять увидит этот мир глазами новорожденного, которого нарекут Ставром.

Когда-нибудь…

Когда?

Возможно, старик знает хотя бы это?

— Быть может, через сотню лет, а может, и того позже, — сказал хранильник, глядя в огонь. — Душа умершего не скоро находит себе новое телесное воплощение. Иногда не находит вовсе…

Кудеслав глянул на волхва и вдруг спросил:

— А там, в той моей жизни, Векша будет?

Не диво, что вопрос застал премудрого старца врасплох, коль скоро был он, вопрос этот, неожиданностью и для самого вопрошающего. Довольно долго хранильник молчал. Когда же истомившийся ожиданием вятич окончательно уверовал, что старец попросту не расслышал, тот вдруг процедил сквозь почти не шелохнувшиеся усы:

— Не веруется мне, будто двое одновременно живущих смогут встретиться и в следующей жизни — разве что один из них окажется пожилым, когда другой едва лишь родится… где-нибудь за трижды тридевять земель. И уж совсем невозможно им будет узнать друг друга. Даже если боги вернут обоим память о прошлой судьбе, то не подмогою будет, не милостью, а злейшим из божеских проклятий.

Мечник вздохнул и снова уставился в огонь. Ну, конечно же — память. Потому-то мудрец, столь рьяно ратовавший против знания наперед ЭТОЙ жизни, легко допустил тебя в ТУ. Память, которая затеряется где-то меж домовиной вятича Кудеслава и колыбелью новорожденного Ставра. То, что Кудеслав нынче вызнал о Ставровой гибели, никак не сможет обернуться во зло… Тупая ломотная боль терзала затылок, в горле вязко и гадко ворочалась тошнота, время от времени просыпалось болезненное неудобство в левом боку — не то Кудеславово сердце вконец умучилось происходящим, не то напоминала о себе угодившая в Ставра летучая гибель…