Федор Чешко - Ржавое зарево

Может быть, потому, что сказано это было искренне, подлинная Горютина вроде обмякла (Векше ли не знать предела собственному же умению притворяться!).

— Ложись уж, детишкам давно спать пора, — промолвила она устало и глухо.

Некоторое время было тихо — лишь шумел ветер, да еле слышно потрескивало в костре, да изредка гулко вздыхали кони. Потом Мечник расслышал приближающиеся легкие шаги и сдерживаемое дыхание.

— Сморило-таки его… — выговорил совсем рядом негромкий Векшин голос. — Вот ведь намаялся-намотался! Ты, Жежень, впрямь оставайся пока здесь, сторожи, все равно… (сухой смешок — непонятно чей) все равно тебе не уснуть… Потом разбудишь — меня, не его. И слышьте вы, оба… Ежели кто из вас впредь хоть единожды вздумает назвать меня по-девичьи, а не как мужнину жену следует кликать — Кудеславихой, или хоть Вятичихой — ох же и огорчу такого! Так что ты, Мысь, можешь прежнее МОЕ, — она крепко надавила голосом на это словечко, — МОЕ прежнее прозвание можешь себе забирать. Коли хочешь, будь Векшей — мне-то без разницы.

Все время пути Мечнику почему-то казалось, что он обязательно сумеет загодя почувствовать миг, который нездешние твари выберут для нападения. И еще казалось вятичу, будто бы уверенность эта связана с подарками, полученными в святилище двуименного да двоесущного бога. Причем «казалось» — слово не вполне уместное, «знал» подошло б куда лучше… если, конечно, бывает знание, взявшееся ниоткуда.

Нет, зря Кудеслав давеча решил, будто наистрашнейшее — не понимать ворога.

Куда страшней было то, что весь этот трижды по трижды проклятый путь он, Кудеслав, Урман-то железноголовый, надеялся не на себя.

А на что?

Впрямь на Его-Ее дары? Те, правда, вроде как вовсе не к воинским делам предназначены, да только предназначения Двоесущного даже богам, говорят, не уразуметь наперед…

Или ты, Кудеслав, мудрости недоступного пониманью четвероединого волхва доверился? Ведь едва ль же не въявь щекочется в ухе старческий убаюкивающий шепоток: не опасайся, мол, все надлежащим порядком складывается… Я, мол, не из одного лишь желания прекратить споры, не с придури навязал тебе обузливых спутников… Я, мол, получше твоего ведаю, что да как надлежит делать и чему суждено вывернуться… Только ведь волхв и на Идоловом Холме своем был вроде как и мудр, и могуч, а нездешние мудрей да сильней его оказались… И ведь не доказал же он тебе, что впрямь добра хочет… Говорить-то говорил, много слов разных сказал… Но не доказал же!

На что еще надеяться тебе, Кудеслав? На собственную неявную силу? Никогда-никогда прежде не надеялся ты на нее, потому что владеть-то ею не умел вовсе… Э, да что там умение! Ты ведь раньше даже не знал наверное, есть ли она у тебя, сила эта, или данное родителями имя — единственное, что тебе от них досталось кудесного… И вот, на тебе… Прорезалось… Способность ощущать чужой взгляд обострилась уж точно сверх естества. Мать предрекала когда-то, будто в самый-самый распоследний да смертноопасный миг… Так что, настает-таки он, распоследний да смертный? Или те самые Его-Ее дары, беспрерывно носимые, усиливают врожденное? Да еще меч… Не он ли причина и нынешних див, и давнего, когда ты с нелюдской ловкостью сумел уберечься от летящей в затылок стрелы? И не из-за него ли тот засадщик в вятском лесу, чуть ли уже не спуская тетиву, решил не ранить Векшу, а убить тебя?

Может быть.

Все может быть.

Например, что надежды твои по правде тебе же и, главное, всем твоим станут во зло. Потому что они, надежды, для того тебе и навеяны. Кем? Если такая догадка верна, то уличать навевалыцика уже поздно. Как уже поздно и что-либо менять.

А может, все проще? Может, ты, Мечник, вовсе ни на что не надеешься? Может, ты до того ни на что уже не надеешься, что просто-напросто примирился с неотвратимостью беды? Вот уж это было бы страшней страшного. Как ты давеча праведно вознегодовал на беспечность сотоварищей! А откуда она взялась, ты подумал? Да оттуда, что все они, осознанно, неосознанно ли, но крепко верят, будто с тобой им нечего опасаться. А ты, ты во что веришь?

И еще ко всему вдобавок эта недоступным пониманию волхвовством оживленная златая безделка… И четырех дней не минуло, как ожила, ан уже успела присохнуть… Диво? Диво ли, если доподлинной Горютиной дочери ты, по Белоконевым да по собственным ее же словам, сделался люб с первого мимолетного взгляда? Ох, до чего же она Векша, эта самая Мысь! Подлинная-то все своим бесплодием мается, так и ее подобье выдумало себе ущербность: «Куда мне до настоящей!» Дите… Там, в Чарусиной кузне, сразу было видать: человек она как человек. Красавица как красавица. Векша как Векша. О, боги!..

…Осторожно приподнявшись, Мечник неслышною тенью ускользнул от костра. Ложась, он только железную шапку снял, так что теперь ему достаточно было прихватить за подбородочный ремень шлем, чтобы унести на себе да с собою полное свое ратное снаряжение — кроме, конечно, лука.

Ни прикорнувшая рядом Векша, ни Жежень (которому горькая кручина законопатила глаза да уши похлеще обморочного сна) вроде бы не приметили исчезновения Кудеслава. Про Мысь и говорить нечего: вопреки душевным переживаньям спала она так, будто вновь обернулась неживою вещицей. И хвала богам. И так вечером было предостаточно шума.

Ладно, другим простительно.

Но ты-то, Мечник, воин, — почему ты позволил им нашуметь?

Одно утешает — хоть место для ночевки выискал преудобное. Плосковатая гривка, делящая пополам обширный заболоченный луг, на котором и жабе не схорониться: трава уже выжелтела да полегла… Вдоль гривки тянутся редкие кустарники, сама же она почти вся лысая — лишь купа старых деревьев почитай что на самой середке, и все.

В этой-то рощице Мечник и велел ночевать. Со стороны меж мотаемой ветром листвою не различить ни людей, ни коней, ни спрятанного в ямине костерка (во всяком случае, ежели глядеть обычным человеческим глазом), и нельзя скрытно подобраться к ночному становищу хоть через луг, хоть по гриве… нельзя… это, конечно, если охорона не задремлет.

Но после вечернего шума… По-над болотистой мокретью звуки разлетаются далеко… Так как же ты не пресек?.. Именно сегодня…

Вот в том-то, верно, и дело, что именно сегодня (вернее, «сего», но уже не «дня»).

Оба скрадника были здесь. Один, недобрый, где-то совсем рядом, второй же, давний знакомец-созерцатель, вроде бы угнездился в кустарнике меж гривой да луговиной. Так есть ли прок хорониться, ежели тебя уж и так нашли?

А все-таки странно. Окажись на месте хоть одного из ржавых точное подобие Кудеслава, по меньшей мере трое из бывших возле костра уже беседовали бы с Навьими, аки свойственники; сам же вятич в наилучшем для него случае отстрадался бы изрядною раной. Так в чем же дело? Не хотят? Не могут?