Федор Чешко - Ржавое зарево

Так, иначе ли, но вражья секира угодила по Асиному плечу не лезвием, а железною оковкой древка. Только удар все равно получился страшным. Однорядная кольчуга без наплечника от такого не защита — она скорее подмога для ударяющего. Кольчатое плетение вмялось в плоть, размозжив ее в кровавую кашу, ключица хрустнула, как соломинка под конским копытом, и тут же пол — утоптанный, жесткий и жестокий — злобно пнул вдову бонда Агмунда в ее измочаленное плечо.

Сил у дочери хавдинга оставалось, только чтоб перекатиться на спину и немым взглядом поторопить смерть. Но смерти она в тот день явно не нравилась.

Уже вздернувшаяся было в новом размахе секира отчего-то замерла, а потом вдруг извернулась и коротко клюнула Асу в лоб тупым концом рукояти.

…Остальное ей рассказали.

Как погибла ее дочь — до самого конца никто из врагов так и не распознал девушку в отчаянно храбром подростке…

Как ярловы дружинники, не сумев выковырять из Агмундова жилья последних защитников, подожгли порушенный сруб…

Как самые последние, среди которых был и ее сын, выбрались во двор и втроем напали на всех дружинников ярла, предпочтя смерти от огня смерть от железа…

И как ее, Асу — беспамятную, полузадохнувшуюся, — выволокла из огня именно та служанка, которую дочь Эльгара поклялась забить до смерти.

Вытаскивать из разоренного горящего дома обморочную хозяйку уже само по себе было делом небезопасным (во всяком случае, это было делом гораздо более долгим, чем броситься прочь, ничем не обременяясь). А ведь опасность грозила не только от удушливого дыма, жара да пылающей кровли, которая в любое мгновение могла рухнуть.

Ни у одного из ярловых дружинников и в мыслях не было мешать спасаться из огня женщинам. Но женщина женщине рознь. Ежели иная решилась вмешаться в мужское дело, то и обходиться с ней станут по-мужски. Как с воином. Как с врагом. И что бы потом ни плел, спасая свою честь, ставший Беззапястным Торвал, сам-то он превосходно знал, кто именно обкорнал его правую руку.

Бывший Свирепая Секира стоял меж прочими уцелевшими викингами, хмуро глядя в огонь да баюкая культю, наскоро обмотанную смоленой холстиной. А когда служанка, обессилев, уронила Асу на вытоптанную людьми и скотом землю, Беззапястный уже шел к ним, торопливо нашаривая левой пятернею подвешенный при поясе меч.

Глупо было служанке упрашивать его о жалости, еще большей глупостью было пытаться прикрыть бесчувственную хозяйку собою — Торвал не задумался бы взять обе жизни вместо одной. Что ж, значит, та служанка оказалась не просто дурой, а дурой вдвойне.

Но все равно Аса не простила ее. «Спасать нужно было ИХ», — сказала однажды Агмундова вдова. А еще она вот что сказала: «Если хочешь жить, научись никогда не попадаться мне на глаза». А может, это и было прощением?

А Торвал… Он уже нависал над обеими женщинами, он уже вскидывал меч, когда один из людей ярла негромко сказал ему в спину: «Помни о клятве!» И увечный воин вдруг замер, а потом резко повернулся и зашагал обратно. Говорят, на ходу он рычал по-волчьи — от неутоленного бешенства, да еще от того, что никак не удавалось ему нащупать клинком устьице ножен, подвешенных сподручно для правой, а не для левой руки.

…Аса пыталась заглянуть в отцовы глаза, но Эльгар Степенный, горбясь, полоскал хмурый невидящий взгляд в чаше с медвяным хмелем. Почему-то хавдинг никак не хотел расстаться с этой чашей. Уж испил бы да приткнул ее, опустелую, хоть на стол, хоть на любую из стенных полок… Нет же, так и бродил по хижине, тиская в обеих ладонях увесистую посудину, и бражная горечь переменчивыми жидкими отсветами оглаживала его лицо.

Приподнявшись на ложе, Аса безотрывно следила за отцом, словно бы некий великий смысл крылся в этом его надоедливом монотонном хождении.

От стены до стены.

Шесть шагов туда, шесть обратно.

И так без конца.

— Скажи… — Аса запнулась, потому что хавдинг при первом же произнесенном ею звуке остановился и втянул голову в плечи, словно бы ожидая удара.

— Скажи, — начала она вновь чуть погодя, — хоть уж теперь, когда столько дней миновало, скажи: почему… как ты мог…

Ей не хватало слов. Назвать содеянное (верней — несодеянное) правильным названьем не поворачивался язык, подходящее же к случаю иносказание упорно отказывалось придумываться. Впрочем, хитроумные выдумки и не потребовались.

— Я понял. — Эльгар Степенный возобновил свою бессмысленную ходьбу. — Теперь пойми ты… Пойми, что не нужно тебе спрашивать о таком. Что изменится, если ты узнаешь? Это все не по твоему разуму; это дело пожилых умудренных мужчин…

Он прекрасно знал, что дочь не удовлетворится таким ответом, а потому продолжал говорить на ходу — обращаясь словно бы и не к ней, а к своему отражению в густом пьяном напитке:

— Агмунд… Он был слишком опрометчив. Он сам накликал себе беду, сам. Не слушался моих советов, смеялся над ними… И хотел, чтобы я вместе с ним…

— Неужели ты испугался? — тихонько спросила Аса. — Неужели дело в том, что ты — ТЫ! — просто испугался?

— Мы бы не справились с ярлом даже вместе. — Эльгар Степенный наконец-то посмотрел на дочь, и та ужаснулась тусклой пустоте его взгляда. — А он сам клялся и со всех своих обещал взять клятву, что мою дочь и моих внуков не тронут.

Аса порывисто села, придерживая у груди тяжкое меховое укрывало. Резкое движение мучительно отдалось в заживающем плече, но вовсе из-за иной боли срывался на всхлипы голос Агмундовой вдовы:

— Я и старшие дети сражались рядом с моим мужем и их отцом. Неужели ты мог подумать, что будет иначе?! Неужели ты мог подумать, что в бою всегда можно сохранить верность такой клятве — даже если очень-очень хочешь ее сохранить?! Ты, пожилой, умудренный… Как же ты мог?!

— Ярл уплатил виру… — торопливо сказал хавдинг.

— Я знаю это. — Аса неожиданно заговорила очень спокойно. — И я знаю, что ты принял уплату. Я знаю даже, какова была эта вира. За изувеченную лошадь или убитого раба требуют большего, чем ты согласился взять за моих детей.

Хавдинг беспомощно следил, как его не успевшая толком оправиться от раны дочь, постанывая, поднимается с ложа. Она еще плохо владела правой рукой, ей трудно было бы выбираться из этой пушистой жаркой трясины, даже если бы не пришла в Асину голову такая блажь: поднимаясь, не просто кутаться, а прямо-таки заматывать себя в укрывало — от горла до самых пяток.

Неужели дочери хавдинга вдруг сделалось аж так холодно? Эльгар Степенный понимал: нет. Это она прикрывала наготу — тщательно-тщательно, словно бы единственный находящийся рядом мужчина был ей совершенно чужим.

— Ты отдал ему одного из сильнейших своих сторонников. — Агмундова вдова не говорила, а плевалась словами. — Потом отдашь второго. Потом третьего. А потом… Потом ты будешь не свой, а ярлов. Или вообще не будешь.