Федор Чешко - Ржавое зарево

Восток серел. Ночные птицы умолкли, дневные еще не отваживались подавать голос. Из травяной сырости тучами вздымалось потревоженное комарье, и его заунывный гуд да мягкая конская поступь были единственными звуками в ночной тишине.

Утомленный бессонницей и переживаниями Василий начал было задремывать в плавно покачивающемся седле, когда рухнувшая на спину внезапная тяжесть рванула, сшибла наземь, впилась в плечи безжалостной остротой хищных когтей. Чекан заорал, пытаясь вывернуться из-под навалившейся туши, и на его крик отозвался испуганным ржанием отбежавший в сторону конь, а заткнутый за пояс пистоль притиснут к земле, его не достать, как не достать и к чертям отлетевшую саблю…

Наверное, уже в последний предсмертный миг пальцы сами исхитрились нащупать за правым голенищем рукоять ножа, выдернуть, вслепую ударить тяжелым лезвием ЭТО, обжигающее хриплым смрадным дыханием шею; и еще раз ударить, и снова, и опять — пока не ослабели терзающие когти, пока не удалось перевернуться, подмять под себя и снова бить, бить, бить…

Уже было достаточно светло, но ярость, багровой мутью застившая Чекановы глаза, мешала заметить, как непостижимо меняется дергающееся под его ударами звериное тело. А потом обессилевшая рука упустила нож, в висках перестала грохотать барабаном дурная кровь…

Вот тогда-то постепенно вернулась к Чекану способность мыслить и узнавать.

Но было поздно.

И Чекан заплакал — неумело, давясь рыданиями, размазывая по щекам кровавую грязь. Потому что не зверь лежал перед ним на жесткой болотной траве, не лесная хищная рысь, а испоротое ножом стройное женское тело, и на обезображенном лице невозвратимо меркли огромные серые глаза.

Ведьмой ли была Чеканова любовь; бог ли, дьявол уберег ее от погибели звериным обличьем — какая разница, если можно было просто подставить горло под справедливо карающие клыки, и она бы осталась жить.

А Чекан…

Он снова убил ее.

На этот раз — собственными руками.

О Боже, как сурово караешь ты раба своего!

Чекан медленно поднялся, постоял над убитой, глядя, как прозрачный туман растворяет в себе ее тело.

Вот и все.

Без следа.

Навсегда.

Неистовое ржание заставило его опомниться. Что это? Погоня? Нет.

Какой-то неведомый человек взобрался на коня, зацепившегося уздой за крепкий корявый сук, и шпорит, и хлещет Чеканова друга, пытаясь угнать его в лес.

Это кстати — нашлось на ком выместить горе…

Пистольная рукоять будто сама втиснулась в ладонь, курок услужливо подставился взводящему пальцу… Ну, молись, конокрад!

Рука тряслась, но расстояние было невелико — под грохот выстрела нераспознанный тать кубарем выкатился из седла, дернулся раз-другой и затих. Без особого желания — просто чтоб не стоять столбом посреди болота — Чекан подошел взглянуть на него и вдруг шарахнулся с диким безумным криком, опять увидав смертную муку, стынущую в бездонных серых глазах.

Целованный в лоб государем всея Руси стольник Малюты Скуратова рухнул в горькие травы и страшно, молчком, заколотился головой о мягкую болотную землю. Понял он, на что обрекло его предсмертное бессловесное проклятие сероглазой боярышни — на самое страшное обрекло, чего страшнее и быть не может, и чтобы повторялось это за разом раз, без конца.

Прав ты был, непонятный стрелец по прозванию Чеботарь.

Боже, до чего ты был прав!!!

Утром к разоренному княжьему острогу вышел из чащи невиданный человек. Рослый и жилистый, но с лицом дряхлого старца, седой как лунь…

Он преклонил колени перед вышедшими навстречу боярскими холопами и обеими руками оттянул ворот засохших кровью да грязью лохмотьев, выпрашивая величайшую из милостей — смертельный удар наотмашь.

Что-то яркое, веселое-веселое и донельзя нахальное ломилось в укромную тьму, которую Мечник с таким трудом нашел себе для сна. Ломилось назойливо, неотвязно, бубня не то на два, не то на три голоса малопонятную чушь… Так до брыкливых слизней дображничавшиеся приятели лезут к тому из них (из приятелей, не из слизней), кто степенней других, кто уж махнул рукою на гульбище да прикорнул себе — под столом или в ином уютном местечке… Лезут, требуя непременно да немедленно веселиться с ними. А какое может быть веселье, когда уже заснул было по-взаправдашнему, когда уж и сколько-то там снов успел перевидеть — нет, на же тебе, изволь просыпаться!

Ироды…

Христопродавцы…

Креста на вас нет…

Что?!

Мечник подхватился и сел, ошеломленно хлопая слезящимися, заспанными глазами. Нет, не внезапно пришедшая на ум малопонятная брань из малопонятного сна заставила Кудеслава этак вот вскинуться — словно бы исхолодившее спину панцирное железо обернулось вдруг раскаленными угольями.

Свет.

Вот, значит, что ломилось в хранимую смеженными веками укромную темноту!

Свет.

Ясный, развеселый. Даже не дневной — Хорсов лик заметно преклоняется к вечеру.

Сколько ж это прошвыряло тебя по невесть каким перекатам невесть каких времен норовистое теченье сонных видений?! Как ты мог позволить себе аж так разоспаться?!

А сопутнички?! Как они посмели не разбудить?!

Впрочем, с них-то спросу — как с коня опоросу.

Но ты-то как мог столько времени растранжирить на сон?! Считай, день потерян, и лишь по твоей вине… лешему бы тебя на закуску… воин…

По другую сторону костра сопел скрутившийся клубком Жежень. Судьба-издевательница и во сне донимала его: короткий полушубок никак не соглашался укрыть парня целиком, и оттого на лице Чарусина закупа стыло выражение невыносимой горькой обиды. Кстати, второй полушубок — Асин — который урманка, очевидно, пыталась накинуть Жеженю на ноги, валялся теперь в преизрядной дали от этих самых ног: вероятно, был сброшен назло судьбе (за то, что такая злая) и Асе (за то, что она не Векша).

А Векша (подлинная) и вдова Агмунда Беспечного сидели рядышком шагах в пятнадцати от костра — занимались починкой одежды. Мечникова жена латала штаны, а потому были на ней лишь рубаха да полушубок; Аса же зашивала дыры на рубахе, а потому были на ней лишь сапоги да порты.

Упругие неженские мышцы играли под загорелой кожей урманки (впрочем, она — кожа то есть — при мытье наверняка потеряла бы изрядную долю своей загорелости); Асина грудь казалась на редкость высокой и крепкой как для женщины, успевшей родить и выкормить нескольких детей… Мечнику невольно подумалось о тех тяжких усилиях, ценою которых воевитая скандийка исхитрялась прикидываться чахлой немощной старицей.

От занятых своими делами женщин и доносилось бормотанье, которое принимало участие в пробуждении Кудеслава.

— Ты, Асушка, главное, потачки ему ни в чем не давай. Он же как дите малое — сам не способен уразуметь собственную же пользу. Ну, брыкается… Побрыкается себе, гордость маленько потешит да и смирится. Знаешь, как у нас говорят: «Стерпится — слюбится».