Федор Чешко - Ржавое зарево

Старый доминиканец превосходно умел владеть собой, и все же от его ласковой доброжелательности повеяло вдруг чем-то железным — словно бы под мягкой травой обозначился настороженный капкан.

— А робела я, пан-отец, — девочка отвечала настоятелю, но почему-то упорно смотрела не на него, а на воеводу. — Больно уж страшная она делается, когда думает, что одна. Космы по плечам висят, глаза зеленым огнем полыхают, а сама все бормочет, бормочет…

— Молчи, дура!!! — от истошного вопля рванувшейся из рук стражников ведьмы доминиканец вздрогнули перекрестился.

А девчонка будто и не слыхала. Продолжая показывать, какой страшной делается иногда ее мать, она задергалась, забормотала совершеннейшую невнятицу, по-прежнему не сводя с воеводы потемневших, сделавшихся какими-то недетскими глаз.

Его ясновельможность вдруг захрипел, обеими руками рванул ворот. Доминиканец вскочил, вскидывая над головою наперсный крест, но было поздно. Запрокинув полиловевшее лицо, воевода осел на пыльную землю, и в его стекленеющих глазах тускло отразилось злое полуденное солнце.

Девчонка замерла, с неподдельным ужасом глядя на мертвого. Отец настоятель попятился, отмахиваясь крестом, кто-то из причта бросился к воеводе, кто-то выдергивал из ножен меч, кто-то крестился… А потом невыносимую тишину вспорол женский визг — одинокий, пронзительный, страшный — и все утонуло в реве готовой сорваться с места толпы.

Ведьмина дочь опомнилась. Затравленно оглядевшись, она вдруг принялась горстями хватать пыль из-под ног и расшвыривать ее вокруг себя, выкрикивая бессмысленные слова. И вой озверевших людей как-то незаметно перелился в вопли животного ужаса. Людское скопище заволновалось, передние стали проталкиваться назад, а потом двое-трое бросились наутек, и за ними хлынули все. Прочь от жуткого места, от хилой голенастой девки, глазами которой глянул на них сам сатана — прочь, прочь, скорее!!!

Мига не прошло, как на площади перед костелом остались лишь ведьма и ее дочь, да еще мертво уставившийся в выжженное небо ясновельможный пан воевода.

Шатаясь, еле волоча подгибающиеся ноги, девчонка подошла к матери. Больше всего на свете хотелось ей обнять, прижаться, заплакать, и чтобы черные от въевшейся печной копоти ладони неторопливо и утешающе гладили по голове.

Но мать оттолкнула ее.

И ударила. С размаху. Изо всех сил.

— Я же говорила тебе! — Голос женщины сорвался на злобный хрип. — Я же приказывала! Чтоб не смела раскрывать себя! На костер захотела, дурища?!

Яростно сопя, девчонка пыталась уворачиваться от хлестких ударов, пыталась ловить материнские руки и, наконец, выкрикнула:

— А сама?! Я ночью не спала, я все видела! Как ты могла, зачем?!

Мать вдруг сникла. Оставив избитую, плачущую в голос дочь, она медленно подошла к воеводе, кончиками пальцев притронулась к его лицу. Потом сказала:

— Мертвый…

Словно бы это нужно было говорить…

— Я не хотела! — Девочка судорожно утирала слезы и кровь. — Я хотела, чтоб пожалел. А он помер. И пришлось всех пугать.

Колдунья вяло шевельнула плечом.

— Дура ты. «Хотела»… Важный пан, очень важный. Такие чужой воле покорствовать не умеют. Он, сказывают, перед самим королем не больно робел, а тут ты — хамка, холопка… Не покориться чарам не мог, и покориться не мог — гонор панский противился. Вот и хватил удар.

Ведьмина дочь вдруг закричала, давясь слезами:

— Из-за тебя все! Убила, распугала людей, на костер теперь сволокут — из-за тебя! Зачем ты ночью делала это, зачем?!

— А ты вот только что — зачем? — спокойно обернулась к ней мать.

— Так я же… Спасти же хотела… Жалко же… Ты ж мне не чужая!

— Не чужая… — Ведьмины губы изогнулись в горькой улыбке. — Жалко… Вот и мне невмоготу стало от жалости. У Ядвиги вчера малец помер — тот, которого весной родила. Слыхала?

Девчонка заморгала непонимающе.

— Ты это что же, удумала, будто воскрешать можешь?

Мать не ответила, только улыбка ее сделалась обреченнее, горше.

— Ладно. Будет нам молоть языками, — сказала она наконец. — Уходить надо, пока люди от острастки твоей не опамятовали. Сейчас много нищенок по дорогам бродит, авось затеряемся…

Трескучий громовый раскат шевельнул порывом влажного ветра листву умирающих тополей. Девчонка испуганно оглянулась и замерла. Над деревенскими крышами пухла, сминала выгоревшее небо иссиня-черная тяжелая туча.

— Будет дождь, — растерянно выговорила ведьмина дочь.

Тучу раскололо стремительное лиловое пламя, от яростного грома качнулась земля, коротко вскрикнул беспризорный костельный колокол.

— Дождь… — шевельнула губами ведьма. — А я уж отчаялась ждать. Думала, что ушла моя сила, что страх ее погубил.

Девчонка смотрела на нее во все глаза.

— Так вот что ты — ночью-то…

— Да, — вздохнула мать. — Ну, хватит мешкать. Пошли.

Не успела улечься пыль, поднятая торопливыми шагами уходящих женщин, как по крышам, по вымершим огородам, по неживому лицу воеводы забарабанили крупные холодные капли.

Мысь словно бы неким ведовским образом распознала тот миг, когда Кудеслав, дослушав Векшино повествование, принялся рассказывать сам. Впрочем, ведовство тут явно было ни при чем. Вернее, почти ни при чем — поскольку любопытство (да еще такое!) тоже может быть отнесено к неявным силам, труднодоступным пониманью обычных простых людей.

Обе — доподлинная Горютина дочь и ее доподлинное подобие — слушали Мечника так же неотрывно да жадно, как ночью слушали Асу. Вот только речь Кудеслава иногда становилась едва ль не менее понятной, чем обильно сдобренная урманскими словцами коверканная речь Агмундовой вдовы.

Именно «едва ли». Наверняка очень многое из услышанного осталось бы непонятным для обеих Векш, не придись давеча им самим заглянуть в грядущую жизнь.

Дослушав, Векша и Мысь некоторое время молчали.

При этом бывшая златая богиня сидела, как на еже: видать было, что вопросов у девчонки — озеро разливанное и что молчание обходится ей неимоверно дорогою ценою, однако… Однако Мысь явно опасалась подать голос вперед старшей себя. Ай да Векша! «Чтоб во всем была мне послушна» — это, значит, слова не праздные…

Наконец Мечникова жена (покамест единственная, а там — коли выйдет удача подуправиться с ржавыми — поглядим) проворчала, брезгливо косясь на изнывающую от нетерпенья девчонку:

— Ладно уж, можешь… А то как бы задишко твой вертлявый до костей не истерся.

— Лучше задишко иметь, чем как у тебя — скоро ни в одни двери не пропихается! — возмущенно фыркнула Мысь, разом утратив всяческую почтительность к своему старшему уподобию.

— Да будет вам! — Кудеслав ладонью прихлопнул рот вскинувшейся Векше. — Нашли чем мериться…