Валентин Маслюков - Клад

Скоро она убедилась в этом еще раз: пока ученик при всеобщем молчании, захватившем и зал, и шумливые сени за дверями, готовил принадлежности волшебства, Миха Лунь расцепил перепутанные пальцы, встряхнул их в попытке сбросить напряжение и, оказавшись почему-то подле Золотинки, невзначай коснулся плеча.

Неожиданно болезненное прикосновение вздернуло ее, как ожог, но требовательный взгляд Михи заставил прикусить язык.

– Представленные уважаемому собранию угли с душевным благоговением собраны мною на могиле святого Лухно, – объявил Миха, когда ученик вслед за двумя хрустальными стаканами поразительной прозрачности достал мешочек, из которого посыпалась на стол зола. Взоры присутствующих сосредоточились на углях и на стаканах, и тогда Миха, не глядя на Золотинку, пошарил опущенной рукой. Девушка замешкала, потому что не сразу поняла значение жеста; не совсем уверенная в себе, вложила в короткую широкую пятерню свою трепетную ладошку. И Миха, все так же не глядя – он следил за действиями ученика, сжал пойманные пальцы. Асакон, повернутый острием вниз, вонзился, как жало. Золотинка лязгнула зубами, глаза безумно расширились… И не издала ни звука. – Предварительные испытания, – ровным внушительным голосом продолжал волшебник.

В следующее мгновение Золотинка обнаружила, что Миха Лунь находится у стола, в вольной позе опираясь на плечо ученика. Никто вокруг чудесной перемене не удивлен, и по всему выходит, что с Золотинкой не в порядке, не с кем-то другим. Тем более это вероятно, что Золотинка цепко держится за скамейку, чтобы не упасть, потому что скамья выскальзывает и кренится. Голова полна мути, на языке горько и язык доской. Некоторое время уже Миха шевелит ртом, плавно помавая руками – оглаживая пустоту, выделяя из пустоты пустоту, объединяя и закругляя ее в некую цельность. Купава кидает что-то в наполненный водой стакан. Это что-то, несомненно, уголек, вдруг сообразила Золотинка. Дрожащей рукой кидает уголек в свой стакан Кур.

После некоторой заминки, вызванной основательной неразберихой в голове, Золотинка видит, что Купава и Кур сидят, а городской голова Репех встал – его бледно-розовый с широким меховым воротником плащ и толстая золотая цепь маячат позади испытуемых. Репех говорит, а Золотинка его слышит:

– …И все-таки, как нам вас понимать? Прошу досточтимый Миха, растолковать общественности значение действа.

Золотинка ощущает дурноту и слабость, дурную невесомость внутри. Это сделал с ней Миха, когда уколол Асаконом, – словно… словно опустошил, догадывается она, не понимая, однако, как нужно к этому всему относится.

…Уголек Купавы утонул и погрузился на дно, а уголек Кура плавает. Народ на скамьях по обеим сторонам стола повскакивал, но у Золотинки нет силы радоваться, хотя все происходит так, как надо было ожидать. За исключением тошнотворной мути в голове.

– Ничего сверх того, что показывает волшебство. Ничего утверждать не могу. Прошу всех сесть. Всех прошу сесть. Не толпиться. Спокойствие и внимание, – указуя руками, объявляет волшебник. Он властелин.

Купава стоит, бледная и безмолвная, Кур на сидении стула, подавшись вперед, приоткрыв тонкие губы, в страстном напряжении внимает.

– Единственно, что хотел бы заметить: каждый избрал уголь без понуждения – по доброй воле. Тот самый уголь, посредством которого святой Лухно однажды явил чудо. Не будем все же торопиться с выводами. Ради торжества высшего блага прошу всех не торопиться. Спокойствие! Уважение к истине. Милосердие к павшим!

По сумрачным, окаменевшим лицам одних, плохо скрытому возбуждению других Золотинка видела, что выводы все же делаются. Купава бросила на волшебника испуганный взгляд… нет, она не выглядела победительницей.

– Теперь я просил бы уважаемое и беспристрастное лицо… я попрошу городского голову Репеха выбрать два других уголька и вложить их в ладошки… – Волшебник окинул взглядом младенца, проверяя себя. – В ладошки мальчика.

Блуждающий ропот начал стихать, и пока Репех с подобающей неспешностью прошел к столу, чтобы выполнить указание волшебника, сам Миха снова отступил до Золотинкиной скамьи. И здесь рассеянно оглянулся. В деланной рассеянности его можно было уловить нечто предназначенное особо для Золотинки. Стоя несколько боком, он свойски коснулся плеча; но в руке не было Асакона, и Золотинка напрасно затрепетала. Легкое, неприметное для присутствующих, похожее на благодарность пожатие, и Миха оставил девушку, чтобы вернуться к столу.

…Где пыхтел Репех, пытаясь как-то столковаться с младенцем, – тот разбрасывал угольки, пронзительно хныкал, посыпая себя пеплом, и совершенно, кажется, не склонен был принимать во внимание нетерпеливые ожидания зала. Наконец, изрядно вспотевший Репех отстранился – младенец сжимал кулачки.

– Тишина! – громовым голосом рявкнул Миха.

Бог ты мой! Что это была за тишина – оцепенение. Только в сенях кто-то бранился, протискиваясь еще к двери, и получил по шее – стихло все.

Миха Лунь поднял над головой Асакон.

Младенец размахивал почерневшими кулачками и вдруг… вдруг он залепетал и – было это в нестерпимом напряжении зала – отчетливо шевеля губками, проговорил:

– Мой отец не епископ.

Тишина не всколыхнулась и после этого.

Молчали и Купава, и Кур, равно ошарашенные.

Вякнул и снова затих бузотер в сенях.

– Еще! – безжалостно прикрикнул Миха Лунь. Лицо его побагровело, жилы вздулись.

– Мой отец не епископ, – повторил младенец не своим голосом.

И невозможно было представить, чтобы у него имелся свой, невозможно было постичь, каким образом этот писклявый, но достаточно внятный, разлетевшийся по дальним углам голос может принадлежать младенцу. Он говорил, шевеля губками, бездумно уставившись над собой в замковые камни свода.

– Свидетельство святого Лухно. Благодарю всех, – заключил Миха Лунь, в изнеможении отирая лоб.

…И прежде, чем взломал тишину назревающий гвалт, рядом с Золотинкой, по левую руку, раздался негромкий рассудительный голос:

– Это и в самом деле свидетельство, вот как? Я тут не все понимаю, Миха. Какое это свидетельство? Кто свидетельствует?

Простодушная речь и самое появление немолодой женщины в полосатом плаще и темной, надвинутой на глаза накидке произвели столь сильное впечатление, что никто не нашелся с мыслями, чтобы удовлетворить любопытство пришелицы. Миха Лунь с приторной сладостью, чрезмерность которой происходила от необходимости внезапной перемены в выражении лица, пролепетал нечто незаконченное:

– Товарищ Аню-юта… – На губах его застыла насильственная улыбка. – Что ж, проходите… желаете присутствовать? – улыбаясь уже более естественно, он развел руками, как бы признавая, что угостить, увы! нечем. Разве что залежалые заедки какие найдутся для дорогой гостьи.