Стивен Дональдсон - Первое Дерево

— Мы жили тогда в миле от такого же захолустного городишки, что и тот, рядом с которым стояла твоя Небесная ферма. — Линден постепенно овладевала собой, и голос ее стал жестче.- Мы тоже имели маленькую задрипанную ферму. Дом был старый и не перекрашивался с самой постройки. Краска облезала с него клочьями.

Мой отец разводил коз. Один Бог знает, где он раздобыл денег, чтобы их купить и начать дело. За что бы он ни брался, все шло прахом. А он продолжал изобретать планы разбогатеть один бредовее другого. Сначала он продавал какие-то идиотские вакуумные очистители воздуха, а когда прогорел, взялся за распространение энциклопедий. Потом были фильтры для очистки воды. Фильтры! Да на триста миль вокруг в каждом дворе стоял колодец с чистой водой! И всякий раз, когда его очередной бизнес кончался пшиком, он словно на несколько сантиметров становился ниже. Скукоживался. Он считал себя индивидуалистом. Он сам себя поставит на ноги и никому не будет за это обязан! Нет, он не таков, чтобы кланяться кому-то! Боже мой! Да он на брюхе выползал эти последние деньги на покупку коз.

Он собирался продавать молоко, сыр и мясо. А понимал в животноводстве не больше меня. Он решил, что достаточно покрепче привязать их на лужайке возле дома, а пастись уж они будут сами. И вскоре на сотни ярдов вокруг нашей фермы пыль поднялась столбом.

Моя мать считала, что ее долг состоит только в том, чтобы готовить еду из того, что удастся раздобыть, три раза в неделю ходить в церковь и наказывать меня, если я слишком сильно перепачкаю платье.

Когда мне исполнилось восемь, козы окончательно разделались с нашей лужайкой и отправились на поиски мест посимпатичнее. И конечно же, вломились на чужой участок. Отец не видел в этом ничего дурного. Но хозяин участка почему-то был против. Отца вызвали в суд, но он ни слова не сказал об этом матери. Поэтому в день слушания дела она как ни в чем не бывало взяла машину и отправилась в церковь. Теперь отцу, чтобы попасть на разбирательство, пришлось бы пройти двести миль пешком, что было так же реально, как перелететь их по воздуху.

Стояло лето, и у меня были каникулы. Я играла на нашем пыльном участке и вся перемазалась, как поросенок. Испугавшись неотвратимого наказания, я стала искать, куда бы спрятаться. Мать должна была вернуться еще не скоро, но в то время я плохо ощущала время. В поисках убежища я полезла на чердак. Поднимаясь по лестнице, я старалась ступать так, чтобы ни одна половица ни скрипнула, — это была одна из моих любимых игр. К тому же таким способом я могла прокрадываться на чердак, когда мне хотелось.

События того давнего дня ожили перед глазами Линден с беспощадной четкостью. Но сейчас она казалась себе не участницей, а скорее наблюдала их сквозь призму прошедших лет. Ей не хотелось снова пережить то, что было уготовано маленькой девочке, поднимавшейся по лестнице и обеспокоенной лишь тем, чтобы половица не скрипнула под ногой. Звенящим голосом, словно ланцетом, рассекла она повисшую тишину, чтобы удержаться на ногах и дойти до конца:

— Я открыла дверь и увидела отца. Он сидел в поломанной качалке, а у его ног, на полу, растеклась красная лужа. Сначала я не поняла, что это кровь, но потом заметила раны у него на запястьях. Меня чуть не стошнило.

Глаза Ковенанта, который уже не мог оторвать взгляда от лица Линден, широко раскрылись, но той было уже не до его реакции:

— С минутуон молча смотрел на меня, словно не узнавал. А может, просто не отдавал себе отчета в том, что я здесь. Но потом вдруг вскочил и закричал на меня. Я испугалась и не могла сообразить, за что он меня ругает. Только много лет спустя я поняла: он боялся, что я помешаю ему. Побегу к телефону. Позову кого-нибудь на помощь. Испугался восьмилетнего ребенка. И тогда он захлопнул дверь, запер ее изнутри, а ключ выбросил в окно.

Сколько я себя помнила, ключ всегда торчал в дверях. Для меня он был как бы частью двери, и потому мне даже в голову не приходило им хоть раз воспользоваться.

Так я осталась с отцом и была вынуждена смотреть, как он умирает. Сначала я просто растерялась, но когда до меня наконец дошло, что происходит, я словно обезумела.

Линден запнулась. Обезумела. Слово найдено. В глубине ее беспощадной и волевой натуры до сих пор отчаянно рыдала маленькая, до смерти перепуганная девочка.

— Я плакала, кричала, но никто не мог меня услышать: мать была в церкви, а дом наш стоял на отшибе. А отец от моих воплей совсем озверел. Вместо того чтобы разжалобить, я его только еще больше разозлила. И если до этого у меня был крошечный шанс, что он передумает, то теперь я его окончательно потеряла. Наконец, не выдержав, отец снова поднялся с кресла и из последних сил влепил мне затрещину, забрызгав меня кровью с ног до головы.

Тогда я стала умолять его сжалиться. Не оставлять меня. Я стала подлизываться к нему: я же его «любимая дочурка»… Я предлагала ему свою жизнь взамен. Даже так. В восемь лет у меня было достаточно развитое воображение. Но и это не помогло. В конце концов, я была для него только обузой. Если бы ему не приходилось содержать жену и дочь, он не дошел бы до такого жалкого состояния. — Вновь сарказм, прозвучавший в последних словах, резанул Линден ухо. Она никогда не позволяла себе признаться в том, насколько сильна ее ненависть. — Но он молча смотрел сквозь меня, и глаза его уже стекленели. В отчаянии я стала орать, что больше никогда не буду его любить, если он не прекратит умирать. Это он услышал. Последние его слова были: «А ты меня и так не любишь и никогда не любила».

И тогда в ней что-то сломалось, рухнула какая-то преграда, и в ее душу стал вливаться тот ужас, для которого нет названия в человеческом языке.

Сквозь щели в полу, сквозь трещины в стенах стал просачиваться удушающий мрак. Нет, она еще была в состоянии осознавать, что с ней происходит. На чердаке было по-прежнему светло, но мрак этот она видела не глазами. Он поднимался из глубин ее подсознания, разбуженный эгоизмом отца, распространялся по сознанию, воцарялся в ней, окруженный свитой ночных кошмаров, страхов и сомнений. И она стала медленно погружаться в его пучины, уже не надеясь на спасение.

И пока она тонула, она видела, как изменилось выражение отцовского лица. Его губы дрогнули, он раскрыл рот, но вместо крика из него вырвался смех: торжествующий, беззвучно-глумливый. Она не могла оторвать взгляда от его разинутого рта, который превратился в бездонную пещеру, жаждущую ее поглотить, и затягивал, как черная дыра. Ты меня и так не любишь и никогда не любила. Никогда меня не любила. Никогда не любила. Да, такое она испытала вторично лишь один раз в жизни — когда Гиббон коснулся ее. Возможно, он просто приоткрыл тот тайник, куда она спрятала свой детский кошмар. Так или иначе, своим прикосновением он снова сделал ее беззащитной и бессильной, как тогда.