Ярослава Кузнецова - Золотая свирель

Упавшее в озеро дерево — свидетель нашей с Каландой первой встречи — теперь лиш и лось нескольких сучьев, а ствол поддерживал гладкий деревянный настил, полого спуска ю щийся в воду до самого дна. Ил и тину засыпали розовым песком, привезенным с карьеров аж от самой Снежной Вешки. Вкопанные в дно шесты с растянутыми полотнищами огораж и вали часть озера — на всякий случай, чтобы ничьи любопытные глаза не подглядывали за к у пающимися девицами. На самом берегу, среди ив и ракиты, белел полотняный навес. Сл у жанки расстелили под ним циновки, поверх циновок — шелковый ковер, расставили подносы с п е ченьем и фруктами. Ама Райна властным жестом отослала их. Стел Диринг остался в одиночестве за куст а ми — стеречь нас и скучать.

Ама Райна налила нам с Каландой вина — слишком сладкого и густ о го, чтобы утолить жажду. Она малость зазевалась, разрезая яблоко — Каланда в два глотка опростала чашку и, чтобы не мелочиться, присосалась прямо к кувшину. Я облизывалась рядом, ожидая своей очереди, но госпожа Райнара нас застукала.

— Нена тонта, что ты делаешь! Крепкое вино, ты же в воду полезешь, глупая. Отдай сейчас же!

Принцесса отскочила, унося кувшин и смеясь. Ама Райна резко выт я нула руку в ее сторону — и Каланда вдруг споткнулась на ровном месте. С е ребряный кувшин покатился к воде, подскакивая, слепя глаза летящим по ободку солнечным бликом, пятная настил темной кровавой струей. Плю х нулся в воду, превратился в рыбу и уплыл.

Я с восхищением глянула на Райнару — она еще никогда не баловала нас подобными фокусами. Райнара хмурилась. Кожа ее светилась в тени зеленоватым золотом, а высокая прическа была как башня мрака. Половинка ябл о ка на ее ладони напоминала лютню — только очень маленькую.

— Ама Райна, ты будешь купаться? — спросила я.

— Нет. Я буду охранять вас.

— Зачем? Нас охраняет Стел.

Она бросила яблоко на землю и ушла в тень. Половинка яблока осталась лежать в ме л кой траве. Она уже не была похожа на лютню. Теперь это было обескровленное сердце с п а рой маленьких черных глазок.

— Будешь так на меня смотреть, я тебя съем, — пообещала я и толкнула его носком с а пожка, переворачивая лицом вниз.

Затылок его, красный и гладкий, тоже мне не понравился, поэтому я начала раздеват ь ся и бросать одежду прямо на него. Но он, словно раскале н ный уголь, упорно просвечивал сквозь слои ткани, сквозь тонкое зеленое сукно, сквозь полотно нижней рубахи, даже сквозь голенище сапожка. Надо его закопать, подумала я и огляделась в поисках лопаты.

Кругом колыхался золотой туман, и белый как кость настил плавно скатывался в него и таял, словно мост в облаках. Медленно, блаженно тек воздух, вливая в грудь горько-сладкий миндальный привкус. В самом зените небо лиловело сквозь золото, вокруг шатром стояла светлая опалово-розовая мгла.

Я увидела Каланду — она замерла по пояс в облаках, спиной ко мне. Темное пятно, тонкий силуэт, нарисованный сепией на старом пергаменте, размытый сиянием, ломкие, з а кинутые за голову руки, волосы плывут бархатным дымом, струйкой туши, ра с плывающейся в воде.

— Каланда, — сказала я. — У тебя хвост, Каланда. Как у русалки.

Опустилась на белую покатую поверхность, прямо на размазанную по гладкой кости винную кровь. Вытянула голые ноги. Невесомая жемчужная пена прихлынула, окутала кол е ни. Кожа не ощутила прохлады — только легчайшее движение воздуха. Дыхание заката. Зол о той бриз.

Нет, не русалка — ламия. Вот ты кто, Каланда. Ламия, нагайна, бро н зовая змея.

Взгляд через плечо, потом она медленно поворачивается, тяжелые в о лосы плащом расстилаются в воздухе, и с них слетают золотые брызги, же м чуг, янтарь и звезды. Чеканный профиль, ночной нимб окутывает голову, шея блистает лунной тропой, дымное сияние обл е кает плечи и узкие зме и ные бедра — ламия.

Воздух дышит твоим приближением, ламия, ртутным запахом молний, сухой грозой, крапивной искрой, жалящей кожу. Шелест чешуи, течет шелковый ворох лент, на мои колени опускается пара золотых рук. Кудри оплели грудь ядовитым плющом, вздрагивают тяжелыми акантовыми лист ь ями, медленно, сонно наплывает твое лицо, скрытое тенью, вытравленная жженым сахаром улыбка, медные губы доверчиво протянуты и приоткрыты, показывают мне раздвоенный язычок в своей глубине, словно детскую та й ну в ладошках. Темный янтарь глаз рассечен щелью зрачка — ламия.

— Ты ледяная дева, и ты таешь, — шепчет ламия. — Смотри.

Кожа моя плавится под ее руками, талые струйки собираются озерцом в треугольнике лона. С волос моих каплет. Ладонь лежит в багряном мазке виноградной крови, на глазах светлеющем до оттенка розового кварца — я вижу прозрачную плоть и голубую влагу в ж и лах, ищущую выход, будто ручей под снегом. У меня немного времени, ламия. Совсем н е много.

Для тебя.

— Для меня, — шепчет ламия.

Сильно пахнет вином, во рту едкий мускатный вкус. Бронзовая змея расталкивает мои колени, заползает на грудь, ее голова и плечи черны на фоне неба. Смотреть на нее больно, отвожу глаза. Моя рука как ненужная отброшена в сторону, перевернута слабой белой стор о ной вверх.

В ладони лежит обескровленное сердце

Но я-то знаю, что на самом деле это не сердце. Это всего-навсего п о ловинка яблока. )

— Ах, ты бродяжка голопятый! Разлегся тут! К заутрене звонят, а он тут сопит в две дырки. Ишь, нашел себе ночлежку! Шевелись, давай.

Меня толкнули в бок, и я открыла глаза.

Вокруг расплывалось теплое золотое сияние, а с ажурных балок над головой свисали черные цепи. Большая кованая люстра была спущена в проход между скамьями, и двое служек ходили вокруг нее, зажигая свечи. Пахло ладаном, воском, ароматическим маслом.

Рядом стоял старенький священник и легонько тыкал мне в бок своим посохом. В проходе топтался еще один служка с каким-то свертком под мышкой.

— Разлегся, ишь! — беззлобно ворчал священник. — Давай, давай, подымайся. Это храм Божий, а не кабак. Как ты сюда пробрался?

— Простите, святой отец, — Я поспешно слезла со скамьи. — Меня принцесса пустила, ночью. Дождь шел, а она…

— Принцесса, ишь! — Но было понятно, что священник уже смягчился. — Я ей для того ключ давал, чтобы она всяких попрошаек в храм пускала? В кои-то веки службу отстояла, родителям поклониться пришла, и то полный храм оборванцев напустила…