Игорь Мороз - Дорога дорог

У северных ворот отряд гвардейцев остановился и после обмена паролями передал осужденных верховой полусотне, которая должна была доставить их к Гангози и осуществить приговор, спустив преступников в ее недра. Мгала и его спутников усадили на приготовленных лошадей, пристегнув кандалы к седлам и соединив цепями со скачущими по бокам воинами, после чего полусотня выехала за городские ворота и двинулась на запад, взбираясь все выше и выше по юго-восточному склону горы-великана.

День начал клониться к вечеру, солнце пекло нещадно, и вскоре гвардейцы один за другим стали стаскивать свои великолепные шлемы и накручивать на головы белые тряпицы. Старая дорога, ведущая на вершину горы, петляла и кружила между красно-коричневыми утесами, копыта лошадей поднимали облачка едкой, колкой пыли, от которой першило в горле и ужасно чесалось все тело. Потные и хмурые люди ехали молча, с завистью поглядывая на раскинувшийся внизу город, где было много зелени, много тени и где чуть не на каждом перекрестке журчали питьевые фонтанчики и бежали по дну арыков потоки воды, в которых уставший путник мог омыть утомленные, горящие от долгой ходьбы ноги.

Зноем и потом истек час, а после и два часа мерной, изматывающей скачки — и Исфатея исчезла. Не разглядеть стало даже мазанок и чахлых огородов ремесленников, которых нужда заставляла селиться на краю города, за крепостными стенами на склонах Гангози. Зато все чаще начали попадаться ветхие деревянные навесы и вышки, длинные, на три-четыре дюжины человек, дощатые хижины, обнесенные хлипкими плетнями.

— Заброшенные поселения рудокопов, — лаконично ответил на вопрос Мгала воин, скакавший по левую руку, и замолчал, то ли не желая, то ли не будучи в состоянии продолжать разговор.

Кое-где на заборах висели выцветшие куски ткани, виднелись насаженные на колья глиняные и деревянные миски и корчаги, вился бледный от солнечных лучей дымок далекого костра. В некоторых шахтах, очевидно, рудокопы продолжали свою работу, но беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что рудное дело пришло в упадок, и оставалось только изумляться, как это Исфатее до сих пор удается поддерживать славу Серебряного города. Если верить базарным толкам, караваны с драгоценным металлом по-прежнему регулярно отправлялись отсюда в другие города, и, по слухам, немалая толика серебра в них принадлежала Берголу. В каких заповедных шахтах добывал его хитрый и умный Владыка Исфатеи? Владыка, которому почему-то приходилось заигрывать с одним из своих советников, с неким мастером Донгамом, не бывшим даже купцом и тем не менее пользующимся явным влиянием при дворе Бергола…

Звякнув цепями, Мгал машинально потянулся почесать давно не бритый подбородок. Мысли его сами собой вернулись к Городскому совету, на котором он присутствовал не то в качестве подсудимого, не то в качестве тайного посланника, до которого Владыка Исфатеи желал довести некоторые сведения. Трое суток, прошедших после совета, ломал северянин голову над тем, каков же истинный смысл услышанного им, и постепенно пришел к довольно любопытным выводам. Если бы его не морили голодом и не поили тухлой водой, он, без сомнения, сумел бы придумать, как наилучшим образом использовать свои догадки. Может быть, и сейчас было еще не поздно, но проклятая жара и нестерпимый зуд во всем теле не давали ему сосредоточиться…

Мгал мотнул головой, пытаясь стряхнуть застилавший глаза пот, и с облегчением вздохнул: отряд въезжал в широкую полосу тени, отбрасываемую утесом, похожим на поднятый к небу огромный кулак. Следом за северянином облегченно вздохнул гвардеец, ехавший слева; воин справа потянулся за флягой, и тут спереди донесся зычный голос командира полусотни:

— Привал! Подъем продолжим, когда солнце зайдет.

Весь вечер отряд, конвоировавший преступников, поднимался на Гангози и лишь глубокой ночью достиг расщелины, в которую утром гвардейцы должны были спустить осужденных. С заходом солнца пришла благословенная прохлада, лица людей прояснились, послышались шутки, воины начали обмениваться впечатлениями прошедшего дня. Вскоре, однако, прохлада сменилась холодом, гвардейцы стали доставать форменные плащи, а когда отряд наконец остановился на ночевку, Мгал почувствовал, что еще до встречи с кротолюдами рискует умереть от холода.

— Что же, мы так и будем всю ночь дрожать? — обратился он к одному из сопровождавших его воинов, тщетно пытаясь поплотнее укутаться в свою донельзя истертую меховую безрукавку.

— Для костров здесь нет топлива, к тому же мы вступили во владения кротолюдов, а они не любят огня, — ответствовал тот, зябко заворачиваясь в плащ, но не выпуская при этом конца цепи, прикрепленной к кандалам северянина.

— М-да-а-а… Предпочел бы провести последнюю ночь в более уютной обстановке, — проворчал Мгал, лязгая зубами и искоса поглядывая на гвардейцев, расседлывающих лошадей. За весь день ему не представилось ни малейшей возможности для побега, конвоиры проявляли чудеса бдительности, и северянин начал всерьез опасаться, что они получили самые строгие распоряжения и избежать подземелий Гангози ему не удастся.

На ночевку отряд расположился на круглой каменистой площадке, укрытой от ветра мощными спинами утесов. После непродолжительной суеты, всегда возникающей при остановке на ночлег значительной группы людей — суеты тем более обидной, что использовать ее в своих целях Мгал не мог, поскольку двое гвардейцев застыли по обеим сторонам от его коня, — мало-мальский порядок все же установился. Лошадей отвели в овражек, где из потрескавшейся земли торчали иссушенные солнцем стебельки трав; осужденных согнали в центр круглой площадки, а затем подъехавший к северянину командир полусотни лично отомкнул его кандалы от седла. На миг Мгал ощутил некое подобие свободы, но дарована она ему была исключительно для того, чтобы он мог спешиться и присоединиться к своим товарищам по несчастью, — караульщики занялись своими делами, только когда цепи его были прикреплены к кандалам Готоро и Плосконосого.

Несмотря на мрачное пророчество сопровождавшего Мгала воина, откуда-то, словно по волшебству, появились аккуратные деревянные поленца и брикеты кизяка. Повинуясь распоряжениям командира полусотни — кряжистого молчаливого воина средних лет с морщинистым лицом и белыми от седины висками, — Вислоухий и Плосконосый ловко развели небольшой костерок, вокруг которого, скованные единой цепью, расположились осужденные.

Разложенный больше для надзора за приговоренными, чем для обогрева, костер тем не менее сразу стал сердцем импровизированного лагеря. Подшучивая над тем, что лучшие места вечно достаются бездельникам, гвардейцы, за исключением десятка часовых, принялись рассаживаться поблизости. Из седельных сумок была извлечена домашняя снедь и фляги с холодным, но удивительно душистым нагыром.