Илья Носырев - Карта мира

А тут пришел домой один из учеников милого юноши и стал отцу рассказывать: «Тятя, тятя, хошь покажу, чему Альфонсушка нас сегодня научил?» Отец ему: «Ну, показывай». А тот кувыркнулся через голову и… превратился в волчонка.

Рональду стало как-то не по себе, не страшно, но как-то противно, досадно, что в его изощренный логическими забавами, отточенный книгами ум, целостный, гармоничный, законченный, кто-то пытается проникнуть вот с таким рассказом, который ни в какие рамки литературной культуры не укладывается.

Сквозь проем входа, лишенного двери, виднелась целая картина: голубое небо, колосья в поле неподалеку колыхал ветер, на горизонте весело торчала мельница. Синева неба отражалась в не по-старчески блестящих глазах Жана:

— Родители перепужались и ну его гонять — он в лес и убежал. Однако это только начало было. Скоро и другие дети стали такое вытворять, что только держись. Один свой дом поджег, пламя изо рта извергнув; другой реку отравил холерным порошком; третий в девочку превратился и стал добрых христиан во искушение вводить; четвертый, пастушок, подговорил стадо баранов забодать нашего старосту, Варфоломея.

Меж тем учитель добрый их к папеньке своему маркизу подался в замок. Они некогда враждовали, отец сыну учительствовать запрещал, а тот крестьян пороть папаше препятствовал — а тут помирились…

— Подождите, — не понял Рональд. — Вы же только что сказали, что он вовсе не сын старого маркиза, а дитя какого-то богатого горожанина…

— Одно другому не мешает, — строго сказал старик. — Ты не поверишь, конечно, да только он двух отцов был сын!

В этом месте слушателям видимо, положено было раскрывать рты — старик, явно выжидая, смотрел на Рональда, но тот и бровью не повел, хотя ему вдруг стало не то чтобы страшно, как-то тоскливо.

— Помирился, одним словом, старый черт с сыном — а тот его возьми да и изведи: скончался тот на следующий день после благодарственного пира, за возвращение блудного сына созванного. И стал Альфонсушка маркизом фон Бракксгаузентруппом.

А тут его ученички чуток подросли, стали в волков превращаться и всю округу пугать. В волка-то совсем легко превратиться: нужно в лесу пень найти от только что срубленного дерева, воткнуть в него нож, произнести несложный заговор и перекувырнуться через голову. Всего делов-то! А захотел обратно: разыскал тот самый пень да назад перекувырнулся… Главное, гляди, как бы твой нож не вынули, пока ты по лесам рыскаешь. Вот двадцать молодцов — почитай, вся наша молодежь — набегала на деревню, резала скот, грызла пьяниц, что по канавам валялись — а остальные едва успевали по домам попрятаться. И не было от них никакого спасения, пока не сообразили к священникам в столицу обратиться. Хорошее время тогда было, при папе Бонифации, царствие ему небесное, при короле Леопольде, отце Эбернгарда с Арьесом. Они вмиг за маркизом прислали инквизиторов… пытать его не пытали, но обвинили в самозванстве, мол, самозваный он был маркиз, да к тому же и чародей, нечестивец.

Заковали его в цепи — они тут благообразен был, стоял пряменько, никому не кланялся, никого не умолял и даже тяжести цепей не чувствовал. Когда его уводили, все бабы плакали, даже Гвендолина — любили Альфонсушку все-таки, жалели. Его ученички скалились на нас, ворчали, обещали нам припомнить, когда маркиз вернется.

А вернулся из ссылки Альфонс совершенно другим — уезжал-то он туда белокурым мальчонкой, а вернулся черноволосым мужчиной — а ведь только год прошел, как его по амнистии выпустили, и не мог он так измениться и постареть. Вот и пошли слухи, что подменили там Альфонса и приехал совершенно другой человек. Оно и враки, наверное, да только другой он стал с тех пор, как есть другой: прежний-то Альфонсушка дурашлив был немного, хоть и колдун, да и добродушен, хотя, конечно, негодяй в душе — а новый коварства редкостного исполнился, словно сам черт в него душу вдохнул… совсем от него житья не стало: в первую же неделю спалил две деревни, а жителей выгнал в лес. А над нашими Новыми Убитами стал куражиться — лучше бы тоже сжег, ей-Богу. Волки его стали людей для опытов ловить, а сам вот придумал наизнанку вывертываться и в таком виде ходить, людей вводить во искушение.

Все бы так и шло, и погибли бы мы все, если бы не этот вот добрый молодец, — и Жан похлопал по плечу Полифема, мрачно хмурившего брови и ехидно-весело улыбавшегося кривым ртом. — Он до того разбойничал в лесах, а как прознал, что на его родную деревню такая напасть грядет, тут же явился со своими молодцами и всыпал маркизовым волкам так, что никого из них более на свете не осталось! Он же и мертвецов с собою привел — кто его знает, колдуна, как ему это удалось — да только мертвецы нам теперь так пособляют, что скоро всем дворянам скворец придет!

Окончание истории прозвучало настолько торжественно, что Рональд поневоле огляделся — а не превратилась ли после этих полифемовых подвигов изба в дворец? Нет, не превратилась.

— Однако ж маркиз проклятый не сдается: волков у него поубивали — так он кентавров себе понаделал и всякого прочего сброда. Ну да ничего, замочим его — конец всем окрестным дворянам и поповским монастырям!

— Это — да, — кивнул Полифем. — Да я-то что, все Гнидарева заслуга…

— Точно так, — затряс бородой Жан. — Гнидарь нас в люди вывел, он, и более никто. Светлый разум и добрая душа человеку даны.

Рональд провел рукой по волосам, помассировал виски. Головная боль угнездилась в левой половине головы и начинала мерно тикать.

— Заскучал, поди? — усмехнулся Полифем. — Невесело про наши чудеса слушать? А мы их сыздетства наблюдали, а кое в каких и участие принимали — не по своей воле, конечно, а все ж… Ну, давай теперя я про свою жизнь рас скажу — история, чай, тоже занимательная будет.

Он как-то очень долго и раскатисто прокашлялся, а затем начал.

— Эх, и мрачно я жил… — рассказывал батько Полифем. — Сызмальства сеньор меня глаза лишил, через великое свое рукоприкладство, когда я яблоки к нему в сад полез воровать. Отца моего через то и вовсе убил, а потом еще и просвещенностью своею хвалился: мол, во всех грехах детей виноваты их родители, своих чад подобно не воспитавшие; вот так-то сына я пощадил, а отца его отправил в рай наукам обучаться. Вот так и жили мы с матерью. Парень я, хотя и кривой был, однако ж весьма пригожий; и девки мне зрели в корень. Была среди них одна, Матильда, ей я и сердце свое отдать захотел, да и она то же решила. Собрались мы жениться. Только пришли к попу, а он нам говорит: «А как же право первой ночи? Или забыли сеньора в бесстыдстве своем окаянном?». Тут я ему в переносье как засветил, он мигом нас и обвенчал. Пошли мы естествам обоюдным радоваться — а наутро взяла меня маркизова стража сонного, скрутила, а Матильду увела прочь. Потом уж узнал я, что насладился ею сеньор и отдал на растерзание своим кентаврам.