Илья Носырев - Карта мира

— Маркиз — трепетная душа, и силы природы к нему, видимо, благосклонны. Если он хочет создать летающих рыб или плавающих морских свинок, то это у него получается, пусть и не с первого опыта. Он знает законы управления материей и разговаривает с духами, бродящими за границей этого мира. Мы все — я, его самый талантливый ученик, кентавры, которых он любит чуть поменьше, — мы все тоже кое-что умеем, но нам бесконечно далеко до сэра Альфонса. У нас нет настоящих желаний, вот чем я все это объясняю.

— Наверное, вам так кажется оттого, что скучно здесь, в замке, — улыбнулся граф.

— Действительно, скучно. Единственное мое развлечение — принимать облик двуглавого орла (в котором, если помните, я спас вам жизнь) и охотиться в близлежащем лесу. Сегодня вечером, кстати, как раз собираюсь погоняться за птицами.

Граф ласково погладил висящую на толстом стебле миниатюрную русалку; та скривилась и попыталась укусить его за палец.

— Пойду прогуляюсь, — заявил Рональд.

— Будьте осторожнее: чего тут в округе не бывает.

По мосту, который вечером обычно поднимали, рыцарь перешел ров и оказался в поле под стенами замка. Он оглянулся и поразился внешней мрачности маркизова жилища: внутри замок производил впечатление если и не веселости, то по крайней мере, легкомыслия. Снаружи же это была каменная громада без единого приветливого окна. Неудивительно, что крестьяне испытывали к замку почти священную ненависть и мистический страх.

Неподалеку от замка была рощица и журчала речка. Туда Рональд и направился: во-первых, чтобы расслабиться, глядя на бегущую воду, во-вторых, предчувствовал, что прогулка по рощице подбросит ему чего-нибудь любопытненького.

Был прохладный вечер. Рональд присел на валун — и вдруг заскучал. Ему стало тоскливо без Рима, без женщин его круга и их, пусть и пустоватой, но зато привычной болтовни, без ежедневного шума и неотъемлемо-городской ежедневной перемены декораций… Голова его поникла, глаза перестали что-либо замечать в растекавшейся от реки мгле.

На ветку дерева перед ним опустилось странное существо: громадная птица с лицом человека. Существо поежилось и чихнуло.

Ноги, вполне человеческие, только с загнутыми острыми ногтями, неуверенно переступали, царапая сук. Глаза, голубые и печальные, задумчиво и вместе с тем опасливо смотрели на Рональда.

— Здравствуйте, любезный сэр! — произнесло существо. Рональд подскочил на месте.

Это была одна из человеко-птиц, танцевавших в пруду утром. Вернее, «был», а не «была»: лицо было явно мужское, но не мужественное.

— Как поживаете?

— Ничего, — буркнул Рональд.

— Извините, что побеспокоил! Просто тут летает хищник, и я искал, куда бы спрятаться.

Человек-птица сидел перед ним на ветви дерева, поеживался и подрагивал крыльями, а время от времени делал головой резкое опасливое движение, поворачивая ее на 90 градусов и всматриваясь в туманную даль.

— Отчего вы превратились в птиц? — спросил Рональд, вспомнив разговор с Агвиллой.

— Оттого мы превратились в птиц, любезный сэр, что раньше, когда мы были обычными крестьянами и жили на земле, нас притесняли наши сеньоры — так, что более терпеть было нельзя. И иные из нас, те, у кого не было совсем эстетического чувства, сделались змеями, червяками и прочими гадами земными, и ушли в норы от преследования сеньоров, и там теперь влачат жизнь едва ли более счастливую, чем прежняя. А те, кто был холоден и угрюм при жизни, ушли в воды холодного моря и обитают в его глубинах. А мы, у кого был развит вкус и чувство красоты, воспарили в воздух и поселились на деревьях в лесу, где нет ни богатых, ни бедных. И теперь живем там, откладываем яйца и вскармливаем потомство подножным кормом. Ибо еще в старые времена говорили о нас: «Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают».

— И теперь вы можете сказать, что живете счастливо?

— Могли, любезный сэр, могли сказать еще не так давно тому назад; ныне же и в нашей среде произошло расслоение: те, кто посильнее, превратились в хищников, орлов да воронов, и денно и нощно теперь клюют печень более слабым. И заставляют из каждого гнезда отдавать по птенчику; топчут курочек, еще не знавших петушка, по праву первой гузки; велят нам носить корм сперва в их гнезда, а затем уж в наши. И иные из нас хотели скрыться в воздухе, но они летают выше и не позволили нам этого. По полету видно птицу, о славный сэр.

— Выходит, и в небе нет свободы! — воскликнул Рональд. — О прекрасная стихия, сколько раз я мечтал вознестись, движимый твоими невидимыми струями, чтобы стать свободным — не от власти сеньора, ибо я и сам сеньор — но свободным от того земного, что тяготеет надо всеми людьми! А ныне вижу, что и воздух, самый святой и легкий воздух поделен на разные слои: кто-то и там летает по-настоящему, а кто-то ползает по-над землей, словно и не обрел крылья.

— Таковы законы природы, о благородный сэр! Ибо всяк сильный жрет всякого слабого, а делается это единственно затем, что бедна энергией наша Вселенная, и за энергию эту идет борьба между системами, живыми или неживыми. И самые молекулы живут по тому же образу и подобию: те из них становятся стабильны, что тратят минимум энергии — независимо от сложности своей структуры. И еще таковы законы природы, что по-настоящему сложные структуры в этом мире не могут существовать, ибо их вытесняют менее высокоорганизованные. Много ли видел ты, любезный сэр, по-настоящему тонких и сложных людей, которые при этом нашли бы свое место в жизни, и место это не было бы отхожим?

— А кто же те хищники, что не дают вам покоя и в воздухе? Они тоже разумны?

— Разумны, и одного из них ты знаешь. Ибо это Агвилла, и все наше воздушное племя прячется в листве, как только видит два черных его крыла.

— Но разве Агвилла — не само воплощение благородства? — поразился Рональд.

— Именно, — отвечал человек-птица. — А благородство подразумевает известную ограниченность. Он ведь наверняка серьезно уверен, что, питаясь нашим мясом, он не творит акта людоедства, а совершает благородное деяние, участвуя в разделении тварей Божиих на Господом созданные сословия. Сословия этих три: первое, дворяне, силой украли свободу у более слабых, второе, клир, ввиду ограниченности первых задурили им мозги и остались в стороне от процесса охоты и пожирания, а третье, крестьяне, и потом, и мясом своим снабжают первое. И так на всем протяжении всей человеческой истории: тупые сильные, хитрые средние и слабые, глупые или умные — не все ли равно? К последним имею честь относить себя. Прощайте, сударь.

Человек-птица дернул головой и, явно заприметив что-то в небе, взлетел и унесся прочь, не успев толком раскланяться.