Илья Носырев - Карта мира

Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.

— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?

Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.

— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.

И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.

— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.

По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.

— «Ишь смазливый мальчонка какой», — озвучил Иегуда. — «Чай, и бабы не шчупал».

Рональд поневоле усмехнулся.

— Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, — продолжал папа благодушно. — Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем — например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете — и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять — но отчего бы и не высказать…

— Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, — гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.

— Мы только «за», — кивнул папа.

Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:

Гнидарь тяжело вздохнул и продолжал при изменившемся ритме стиха (маркиз ерзал на месте, ногти его царапали подлокотники кресла):

Рональд почувствовал сильнейшее разочарование: Гнидарь, отважный вождь крестьянского восстания, революционер, видевший на века вперед, в поэзии был вполне консерватором: как и предписывали строгие каноны эпохи, его стихи представляли собой стилизацию под старых мастеров XX-XXI века. Вместо того, чтобы прямо заявить о том, что его отец — монстр и чернокнижник, Гнидарь замаскировал правду под старинный мотив конфликта между сыном-лоботрясом и отцом, вечно занятым на работе. Стихотворение изобиловало архаизмами: чат, ватман — даже Кресты, некогда печально известную гиперборейскую тюрьму упомянул молодой маркиз в своем стихотворении.

Зато папе, как ни странно, стихотворение пришлось по сердцу — он даже ручкой помахивал в такт, а когда Гнидарь закончил, благостно сказал:

— Прелестная вещица, а самое в ней прекрасное, что просьба действительно заслуживает исполнения. Отец повинен за грехи сына, равно как и сын — за грехи отца. Я считаю, что маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа необходимо судить и посадить в тюрьму.

Фраза прозвучала, точно удар гонга.

— Какого черта? — взвизгнул маркиз, вскакивая со своего места.

— Выбирайте выражения! — сухо сказал Каликст. — Канцелярии известно, что вы некогда были осуждены за чародейство и даже трудились на галерах. Наказание должно было пойти вам на пользу и принято во исправление вашего нрава — но, увы, к тем, кто закоснел в грехе, Небо глухо. Вы не сошли с пути зла, не покаялись. Теперь остаток жизни своей вы проведете, грызя цепи в тюрьме.

Что тут началось! Крестьяне, только что стоявшие с постными лицами, ликовали и швыряли шапки в воздух! Каликст, хотя и морщился, но вне всякого сомнения, был доволен произведенным эффектом. Иегуда уже не прятал улыбки. Даже многочисленные прихлебатели Альфонса Бракксгаузентруппа не очень-то грустили, а Лукас снял с головы треуголку и размахивал ею, очевидно, думая, что замок унаследует племянник униженного маркиза.

Папа сделал знак стражникам. Маркиза тотчас скрути-I ли и потащили заковывать в цепи.

— Стойте! — крикнул тот. — Минутку внимания!

— Пусть говорит, — кивнул папа. — Нужно уважать право дворянина высказываться, когда ему вздумается.

Маркиз, казалось, уже взял себя в руки.