Илья Новак - Магия в крови

Теперь небо было как большая круглая миска, раскаленная в горниле мировой печи, солнце — вспучившийся в металле пузырь, истончившаяся полусфера, чья поверхность, толщиной в волос, вот-вот прорвется, и тогда с небес хлынет поток жидкого огня.

Некрос брел через островок буйной растительности, которым стал корабль. Сплошь заросшие побегами паруса дрожали, шелестели на горячем ветру, будто сухая листва умирающего от жары дерева. Мачты и фальшборт упрятались в переплетениях вьюна, пышный ковер мха накрыл палубу. Все вокруг шевелилось и покачивалось, растения источали маслянистые капли. Тяжелый аромат брожения наполнял воздух, и без того казавшийся густым, жирным.

Он добрел до закутка между решетчатым люком, основой для разрастающейся на глазах виноградной лозы, вьюшки, покрытой крупными палевыми цветами, и бухтой перлиня, по которой протянулась паутина с запутавшейся в ней мошкарой.

Здесь лежали двое тюремщиков и три матроса, все вдрызг пьяные, судя по раздающемуся хоровому храпу и паре валяющихся во мхе бутылей.

Дышалось тяжело, горячий злой ветер, наполняющий паруса, облегчения не приносил. Свирепо гудя, он толкал корабль в распахнутый настежь страшный океанский простор. Желтые воды, переполненные солью и казавшиеся густыми, как каша, плескались, выстреливая беспрерывной чередой золотых бликов. Над гребешками мелких, едва заметных волн воздух пробивали огненные копья, вспыхивали, с тихим жужжанием устремляясь наискось, впивались в глаза чара, слепили его. Черви — их стало много, десятки червей превратились в спекшуюся массу, слившуюся с мозгом и занявшую его место, — вяло, сонно шевелились в удушающей жаре, что воцарилась под черепом Некроса.

Трижды Чермор поднимал взгляд к небу — долго смотреть на него было невозможно — и трижды ему чудилось, что в мареве Слепого Пятна просвечиваются очертания иного пространства, подступившего в этих местах близко, очень близко к Аквадору. Сквозь раскаленный воздух проглядывал аквамариновый свод, расплывчатые, едва видимые очертания парящих островов из белого пуха, дома на них и огромные кроны деревьев, чьи стволы казались исполинскими колоннами древесины.

Чермор вдоль борта направился к корме, туда, где он не был еще ни разу. По правую руку шевелился, жил своей жизнью маленький растительный мирок, а по левую на горячечной зыби, окруженное кольцом фосфорической синеватой пены, бронзовело округлое пятно — второе, отраженное солнце. Чар перешагнул через капитанского помощника: бородач, обхватив руками свесившуюся на палубу лиану и припав к ней щекой, спал, повиснув верхней половиной на мохнатом тросе и вытянув ноги. Некрос шел. Слепое Пятно дрожало вокруг, искажая океанский ландшафт, и если правдивы были слышанные чаром от алхимиков рассказы про то, что эфир — огромная живая сущность, заполняющая пространство между Створок, то в этом месте она, эта сущность, обезумела под уколами бьющих сквозь незримую прореху ветров из Внешней Пустоши.

Уже приблизившись к корме, Чермор оглянулся. Он увидел то место, что было средоточием, сердцем Слепого Пятна: радугу, концами погруженную в океан далеко слева и справа от корабля, а вершиной достигающую небес. Распростершийся над водами величавый мост казался материальным, составленным из семи металлов разных цветов. Под ним шел дождь, изумрудные капли лили с многоцветной арки, создавая густую стену влаги, в которую вскоре должен был нырнуть корабль, — а сейчас, едва видимая на таком расстоянии, медленно вплывала лодочка ковчега.

Нить, тянувшаяся из сердца Чермора, вяло повисла. Ковчег был рядом и двигался так же неспешно, как и «Шнява». Чар долго стоял, наблюдая за ним, затем продолжил путь.

Достигнув кормы, он тяжело опустился на мох. Черви, ставшие сплошной омертвевшей массой, были недвижимы. С небес дрожащий пузырь солнца осыпал океан крупинками ярко-красной окалины; и второе солнце горело по другую сторону корабля, под поверхностью, что состояла из мелких волн, беспрерывно вспыхивающих и угасающих отраженным золотом. Исполинская арка радуги приближалась, распахиваясь все шире, от горизонта к горизонту. Корабль вплывал в стену изумрудного дождя. Сводящий с ума дух, что сочился из-под палубы, исчез, но иной запах — гнилостный запах тлена — шел от воды. Приподнявшись, Некрос выглянул за борт. Среди кипящей жгучей ряби он увидел смутные очертания склизких тварей, вроде огромных медуз, но с темными, плотными телами и почти прозрачными крапивными отростками: они всплывали, медленно и лениво, к поверхности из вязкой глубины.

Это были предвестники того левиафана, что поднимался со дна вслед за ними. Сквозь шорох ветвей, скрип стволов, сквозь шелест листвы и потрескивание, издаваемое палубными досками, когда через них пробивались юркие тонкие корни, до чара донеслись громовые раскаты: капитан Булинь Ван Дер Дикин, забравшийся, надо полагать, на свой мшистый валун, что-то кричал свирепым призывным голосом. Некрос поднялся, собираясь идти туда, и в это мгновение нить натянулась, тонко звеня, истончилась, став не толще волоса. Сердце чара вспыхнуло болью, набухло, лопнув в нескольких местах и прыснув тонкими струйками крови. Они ударили изнутри в грудную клетку, орошая ребра теплыми красными каплями. Ковчег впереди исчез, скрытый изумрудной стеной дождя, что лился под радугой. Октон Маджигасси воспользовался силой Слепого Пятна; эфироплан устремился к неведомой цели.

Чермор побежал, ныряя под лианами и перескакивая через выползшие из мха корни. Нить уже не дрожала: она рвалась.

— Нек! — окликнула его стоящая возле ограждения люка Риджи, но чар не повернул головы.

— Быстрее! Плывите быстрее!!! — с криком он вылетел к носу и резко остановился.

Корабль замедлял ход, он почти уже встал. На площадке, огороженной невысокими каменными столбиками, капитан Булинь кружился, постукивая башмаком, расставив руки, иногда запрокидывая голову назад, иногда опуская ее к груди. Его движения напоминали древний танец-ритуал, в них были варварская, необузданная страстность и грузное изящество. Некрос уже видел что-то подобное — однажды, когда наблюдал, как шаман Джудекса творит заклинание. Главное отличие между цеховой и дикой магией заключалось в том, что чары подходили к ней скорее как к науке, а ведьмы с шаманами — как к творчеству. Для чаров и алхимиков магия — это формулы, тщательно составленные рецепты магических субстанций, опыты, эксперименты, в результате которых создаются новые заклинания, а после — произнесение, озвучивание формул и совершения заранее продуманных жестов. Для ведьм и шаманов она — искусство, произнесение заклятия — творческий интуитивный акт, иногда сопровождаемый танцами, которым никто заранее не обучался. Но искусство по сути своей менее упорядоченно. менее подвластно четким законам и логике, чем наука, и потому дикая магия, которую сейчас танцевал Булинь, более хаотична и зачастую разрушительна.