В. Шефнер - Лачуга должника

Вез мудрой помощи врача Жизнь догорает, как свеча.

Но если врач поможет ей - Сиять ей много, много дней!

Ну а для Клавиры я по поводу этой травмы придумал подходящую легенду, она ей поверила.

С того невеселого дня стал я перебирать в памяти события своей житухи - звено за звеном. И выходило так, что в злых пьяных обвинениях Валентина гнездилась горькая истина. Не будь меня - не произошло бы того, что произошло. Валик только одного не знал - с чего все это началось, а то его обвинения были бы еще острее. О том, что из-за меня погиб брат, я никому на свете не говорил и от Валентина тоже этот факт в секрете держал. А ведь все началось с этого невольного убийства. Оно потянуло за собой длинную, но прочно соединенную своими звеньями цепочку событий. И миллионером я стал потому, что убил брата. А тетя Лира и дядя Филя стали миллионерами из-за меня и из-за меня же и погибли.

Но разве я хотел зла Пете? Разве я хотел зла Бываевым? Разве я виновен? Но, с другой стороны, если бы не я… Мысли мои вертелись в каком-то заколдованном печальном кругу.

Годы шли. На работе у меня все обстояло благополучно. С Клавирой жили мы дружно, сыну Витьке уже пять лет стукнуло. Вроде бы процветай да радуйся, но я ведь не олух бесчувственный, я понимал, что впереди маячат возрастные трудности: Клава - простая смертная, а я - миллионер. Они, трудности эти, и на самом деле в дальнейшем возникли. Но не о том сейчас моя речь.

Меня все время томили чувство одиночества и невозможность ни с кем поделиться тайной своего миллионерства. Иногда я начинал казаться себе каким-то прохиндеем, который ценой смерти брата родного заимел жизнь почти вечную и не знает, что с ней делать. Но больше всего меня то угнетало, что талант мой застыл на точке замерзания. Некоторые мои товарищи по литобъединению уже в толстых журналах густо печатались, а я сидел у моря и ждал погоды. У меня был творческий запор.

И вот решился я потолковать обо всем этом с Вадимом Шефнером. Почему именно с ним? На то имелись особые причины. Во-первых, мне нравились некоторые его стихи, правда не все. Не те, где он со своей колокольни, а вернее - с кочки, поучает всех и каждого, как нужно жить, а те, где он вроде бы сам с собой наедине размышляет. А во-вторых - и это всего важнее,- я был знаком и с прозой его сказочно-фантастической. Правда, сам я ее, между нами говоря, не читал, я фантастику терпеть не могу, но, когда я на флоте служил, один мой сослуживец. Гена Таращенко,- наши койки рядом стояли - очень интересовался шефнеровской фантастикой и часто пересказывал мне ее. Я, чтоб человека не обидеть, его не перебивал.

Раз Гена подсунул мне одну шефнеровскую фантастическую книжицу - читай, мол, и радуйся. Я честно страниц пять прочел, больше одолеть не мог. Ведь Шефнер писал даже не научную фантастику, а не разбери-бери что, смешивал бред и быт. Но теперь, в данном-то, в особом случае, именно этим он и был для меня подходящ. Я надеялся, что раз он пишет такое, то поймет, расчухает, в какую каверзную ситуацию я влип, и что-нибудь да присоветует.

Ну, а в-третьих, тут имел значение и территориальный фактор. Мы с Клавирой обитали в те годы на Гатчинской, а Шефнер тоже жил на Петроградской стороне, через две улицы от нас. Я его частенько видел на Чкаловском проспекте, но в разговор не вступал. В лицо я его давно знал - он у нас на литобъединении несколько раз выступал. Имелась у меня, между прочим, и пара его стихотворных сборников, с фотографиями. Но в книги свои он совал такие снимки, на которых выглядел моложе и симпатичнее, чем в реальности. Будь у меня все в порядке - не стал бы набиваться на общение с ним.

Однако беседа нужна была мне. И вот однажды в субботу увидел я его на углу Чкаловского и Пудожской и подошел к нему. Я сразу заявил, что мне понравилось его стихотворение "Петербургский модерн" (я его в журнале недавно прочел), и стал объяснять, чем именно понравилось. Шефнер слушал в оба уха и одобрительно глядел на меня правым глазом (левым он не видел). Потом спросил, как меня звать. Услышав мое имя, сказал, что читал кое-что мое, и даже процитировал четыре строчки.

- Значит, вам нравятся мои стихи?! - наивно выпалил я.

- У меня просто память хорошая,- буркнул он.- У вас встречаются очень даже неплохие строки, но очень уж неровно вы пишете, баналыцина какая-то так и прет из вас… А почему ничего вашего давно в печати нет?

- Вадим Сергеевич, вот об этом я и хочу потолковать с вами с глазу на глаз, в домашней обстановке. Нельзя ли мне забрести к вам?

Он сразу скис, заюлил, начал целую баррикаду громоздить из отговорок. Это тот человек был!

- Вадим Сергеевич! - с чувством заявил я.- Тут не только в стихах дело, тут вообще очень важный для меня разговор, и для вас интересный. Я вам о себе такое выплесну, что вы без пол-литра закачаетесь!

Тогда он нехотя выдавил из себя:

- Ладно. Приходите завтра в час дня.

Я спросил у него точный адрес - и мы расстались. На другой день в тринадцать ноль-ноль я чин-чинарем явился к Шефнеру. По пути забежал в одну торговую точечку, хватил два стакана вермута по два двадцать бутылка - для самоутверждения. Жил Шефнер в обыкновенном жэковском доме. Дверь в квартиру открыла мне очень миловидная и симпатичная женщина: то была Екатерина Павловна, жена Шефнера.

- Вадим, это к тебе! - крикнула она в коридор.

Шефнер вышел, пригласил меня в свой кабинет. Там стоял письменный стол - почему-то совсем голый, ничего на нем не стояло и не лежало. Еще я запомнил невзрачный секретер, диван, три кресла, столик с пишущей машинкой. Вообще - обстановка не ахти какая. Правда, много было стеллажей с книгами.

На одной стене, в просветах между стеллажами, висели изображения парусников и военных кораблей, на другой - вперемежку - портреты Достоевского, Пушкина, Гоголя, Блока, Тютчева, Заболоцкого, Булгакова, большая фотография Зощенко и портрет какого-то полного мужчины в старинном завитом парике. Я спросил у хозяина, кто это такой.

- Джонатан Свифт,- ответил Шефнер.- Разве вы его не читали?!

Я честно ответил, что в детстве прочел "Гулливера", но в той книжке портрета автора не имелось. Тут Шефнер сказал, что я обязательно должен прочесть Свифта в полном академическом издании, потом перескочил на Герберта Уэллса, потом вдруг заговорил об Одоевском - это, мол, не вполне оцененный писатель. Затем завел похвальную речь о Рэе Брэдбери, Станиславе Леме, о братьях Стругацких… Потом понес какую-то муть насчет того, что в фантастике должны действовать самые обыкновенные люди и что всякая хорошая фантастика в какой-то мере всегда автобиографична. Мне до всего до этого было как до лампочки.

- Вадим Сергеевич,- вежливо прервал я его.- Мне, ей-богу, не до фантастики. У меня на поэтическом фронте прорыв, да и все будущее - под вопросом. Я вам сейчас о самом себе факты выложу.