Лорд Дансени - Рассказы о войне

«Не в Пикардии ли мы сейчас?» – заметил его друг.

«Да?» переспросил офицер.

«Я не знаю. На картах это не называется Пикардией».

«Это было прекрасное место, так или иначе», сказал командир взвода. «Казалось, там на склоны холмов всегда падали лучи замечательного света. Необычная короткая трава росла на них, и она сияла на солнце вечерами. Черный лес был над ними. Человек выходил оттуда вечерами, что-то напевая».

Он устало посмотрел на коричневую пустошь и на сорняки. Насколько эти два офицера могли видеть, всюду были только коричневые сорняки и куски коричневой колючей проволоки. Он возвратился от пустынной сцены к своим воспоминаниям.

«Он с песней миновал сады и входил в деревню», закончил он. «Странное старое местечко с удивительными фронтонами, называемое Виль-эн-буа».

«Вы знаете, где мы?» – поинтересовался второй.

«Нет», сказал командир взвода. И тут же добавил: «Я не подумал раньше. Не лучше ли нам взглянуть на карту?»

«Думаю, что так», сказал командир взвода, разгладил свою карту и устало занялся выяснением того, где находится.

«О господи!» воскликнул он. «Виль-эн-Буа»!

Очень скоро самые ранние первоцветы взойдут в лесу всюду, где они укрыты с севера. Они будут становиться все смелее с каждым днем, и разрастутся, и спустятся по склонам залитых солнцем холмов.

Потом появятся анемоны, подобно застенчивым бледным существам из племени эльфов, которые не осмеливаются оставить самые далекие уголки леса; в те дни все деревья покроются листвой, появятся и колокольчики, и какой-нибудь удачливый лес примет под свою сень несметное количество их; яркая свежая зелень буковых деревьев вспыхнет между двумя синими полосами – синевой неба и еще более яркой синевой колокольчиков. Позже расцветут фиалки, и в это время лучше всего наблюдать Англию: когда можно услышать кукушку, и она удивляет своих слушателей; когда вечера становятся все длиннее, а летучая мышь снова взмывает ввысь; когда все цветы расцветают и все птицы поют. В такое время не только природа улыбается, но и наши тихие деревни и суровые старые шпили пробуждаются от зимней спячки на свежем воздухе и с легкостью несут груз столетий. В такое время вы могли бы явиться как-нибудь вечерком в одну из тех старых деревень в долине и увидеть, что она способна поведать вам вековечную тайну, которую скрывала и хранила еще до того, как прибыли норманны. Кто знает? Поскольку те места очень стары, очень мудры, очень дружелюбны; они могли бы поговорить с вами однажды теплым вечерком. Если вы пришли к ним, пережив большое несчастье, они могли бы побеседовать с вами; после долгих ночей артобстрелов во Франции они могли бы поговорить с вами, и вы могли бы явственно их услышать.

Это была бы долгая, долгая история о минувших веках; и она бы чудесным образом мало изменилась, намного меньше, чем мы думаем; и повторения каждый вечер, когда говорила старая колокольня и дома замирали у ее подножия, могли бы звучать настолько успокаивающе после бума снарядов, что, возможно, вы почти тотчас бы уснули.

К тому же память, утомленная войной, никогда не сможет удержать длинную историю, которую они поведают, когда колокольня и здания с коричневыми крышами хором будут бормотать вечерами; память никогда не сможет вместить их историю, даже если они будут говорить весь этот теплый весенний вечер напролет. Мы, возможно, уже слышали, что они говорили, и напрочь забыли. Кто знает?

Мы на войне, и видим здесь так много странных вещей: некоторые мы должны забыть, некоторые мы должны запомнить; какие – не нам выбирать.

Повернуться от Кента к Фландрии значит обернуться к времени траура, схожего во все времена года. Весна там не рождает ни листков на бесчисленных дубах, ни зеленого тумана, который плавает подобно ореолу над кущами берез, которые стоят, вздымая волшебные стволы, как призраки лесной чащобы. На многие мили лето не рождает никаких колосьев, не выводит дев повеселиться в лунном свете и не приносит урожаев в дома.

Когда Осень смотрит на сады во всей этой траурной земле, она видит лишь бесплодные деревья, которые никогда не зацветут снова. Зима не собирает крепких фермеров вечерами посидеть у радостных очагов, семейства не встречаются в Рождество, и звон глух в колокольнях; ибо все, о чем может помнить человек – его дом был уничтожен, уничтожен, чтобы создать безумную танцплощадку, на которой убийцы танцуют до самой смерти, предводительствуемые мелким, умным, черствым клоуном, носящим имперский титул.

Здесь, в танце, они приближаются к погибели, пока их ноги не найдут пропасть, которая была приготовлена для них в день, когда они задумали ужасные вещи, которые сотворили.

Есть некие страны в самых темных поэтических мечтах, которые остаются в памяти поколений. Есть, например, у По «темное озеро Обер, призрачный край Вейра»; есть какие-то таинственные заводи на реке Альф, как полагает Кольридж; две строки Суинберна —

– также навевают ужас. Да, есть в литературе некоторые мрачные края, настолько притягательные, что всякий раз, когда вы посещаете их, они оставляют в сознании своеобразную зону кошмара, в которую человек возвращается мысленно, заслышав эти строки.

Приятно иногда воображать себе такие страны, поудобнее устроившись у огня. Приятно, потому что вы можете изгнать образы, закрыв книгу; облачко дыма из трубки скроет их вовсе, а затем появятся приятные, полезные, знакомые вещи. Но во Франции это невозможно. Во Франции кошмарные страны видны всю ночь в звездном свете; рассвет настает, а они все еще на месте. Мертвые захоронены, другие заняли их места среди людей; но потерянные страны лежат непогребенными, открытыми всем ветрам; и потерянный лес стоит, как полчище скелетов, гротескный в своем в одиночестве; даже времена года оставили эти края. Да, и времена года покинули их; так что, если вы захотите посмотреть, как лето переходит в осень или как осень становится зимой, – никаких следов этого вы не увидите. Все здесь похоже на эксцентричный сон какого-то странного человека, очень смутный и таинственный, но лишенный некоторых вещей, которые должны быть там, чтобы вы могли признать в окружающем мире Землю. Это безумный, безумный пейзаж. И он простирается на мили, и мили, и мили. Это крупнейшее деяние человека. Оно создает впечатление, будто человек в припадке гордости, со всеми своими умными изобретениями, сотворил жалкую пародию на мироздание.

Действительно, если мы вернемся к началу этой истории, мы увидим там, у истоков этого злосчастного события, человека, который был всего лишь императором, а желал быть кем-то большим. Он хотел управлять миром, но только разрушил его; и его безумие принесло нищету миллионам, и там, на уничтоженной земле, лежит поверженная во прах мечта. Теперь он никогда не возьмет Париж. Он никогда не будет коронован в Версале как Император Европы; и что же будет с самой тайной его мечтой: разве Цезари не именовали себя божественными? Разве не шептались македонские придворные, что Александр был сыном Бога? А чем Гогенцоллерн хуже их всех?