Пола Вольски - Наваждение

Горожане не узнали его, да если бы и узнали, это уже не имело бы никакого значения, поскольку все соображения меркли в свете единственного необычайного факта: они восстали против древних Чар Возвышенных – и победили. Победили с помощью грубой физической силы. Такого еще никогда не бывало, и никогда простой народ до конца не верил, что это возможно. Разумеется, многие это подозревали. Скептики на протяжении нескольких поколений шепотом высказывали свои сомнения в этих якобы дарованных свыше силах. Совсем недавно Уисс в'Алёр публично оспаривал могущество Чар Возвышенных, а влияние в'Алёра было огромно. Однако одно дело раздувать в народе цинизм – чего было явно недостаточно, чтобы рассеять древние страхи, и совсем другое – вещественное доказательство. Глубоко укорененный на протяжении столетий ужас все еще витал над людьми, и суеверная убежденность в превосходстве Возвышенных держалась стойко – до этой минуты. Вид поверженного на булыжной мостовой Королевского Усмирителя толп по крайней мере расшатал представления о неуязвимости Возвышенных, и каждый присутствовавший на площади это отметил. Сделанное открытие объединило их как никогда; все, бешено ликуя, радовались победе. Послышался возбужденный вопль, и толпа ринулась к ограде королевской резиденции.

Оставшиеся без предводителя всадники рассыпались кто куда, а ошалевшая толпа рванулась вперед, заполнив всю площадь. Королевские гвардейцы дали залп, однако наступающие почти не дрогнули. Секунды спустя солдаты были настигнуты и смяты силой, о которой они и не подозревали.

Потребовалось лишь мгновение, чтобы сбить замок и цепь с больших чугунных ворот. Ворота широко распахнулись, и бурлящий поток людей хлынул на королевскую территорию. Приливная волна затопила белую подъездную дорогу и поднялась к самому Бевиэру, золоченая парадная дверь которого была заперта и без всякой пользы закрыта на задвижку.

Дверь взломали за несколько секунд Придворная охрана некоторое время сопротивлялась, но с большинством этих несчастных быстро расправились. Уцелевшие привратники сбежали, и толпа, стремительная, как ураган, ворвалась внутрь дворца.

Элистэ как никогда тщательно занялась своей внешностью. Она надела платье новейшего фасона от мадам Нимэ – из прозрачного шелка, легкого как пух; оттенки его цвета почти неуловимо менялись – от алого у низкого квадратного выреза до густого, вибрирующего розового на подоле. Открытую шею украшал серебряный медальон герцога, распространяя благоухание. Непослушно торчащие завитки медового цвета были прихвачены гребнями из серебра и розового кварца. Элистэ наложила грим столь искусно, что румяна, маскирующие ее бледность, вызванную бессонницей, казались почти естественным цветом лица даже при солнечном свете. Необходимость подвергнуться рассматриванию средь бела дня была для нее несколько неожиданной. Его высочество Феронт назначил необычно ранний час для свидания, и только это давало основания предположить в нем нетерпение, поскольку ни по каким другим внешним признакам оно не было заметно. Известие о ее согласии он принял с обычной невозмутимостью – во всяком случае, так рассказала Карт, посланная к нему с запиской, и Элистэ пребывала в волнении. Она была так погружена в свои мысли, что не обратила внимания на разговоры в галереях, почти не слышала и рассказов о беспорядках в Восьмом округе. Всегда были какие-нибудь беспорядки – в Восьмом округе или еще где-нибудь, но, несмотря на все разговоры, они обычно ничем не кончались. Теперь говорили, что горожане взялись за оружие и это, возможно, означало, что опять какой-нибудь безумный экспроприационист выпалил в жандарма. Элистэ устала от всех этих удручающих тем – в любом случае, у нее был более серьезный предмет для раздумий.

Наконец момент, к которому Элистэ относилась с противоречивыми чувствами настал, и она отправилась в апартаменты герцога. Огромные зеркала, тянущиеся по стенам коридора, отражали ее хрупкую фигурку и побледневшее лицо, всю ее, юную, колеблющуюся и встревоженную, несмотря на элегантность и лоск. А эта чересчур ее заметная неуверенность, как наверняка сказала бы Цераленн, вовсе не подходила к случаю. Элистэ словно и впрямь слышала точные, изысканно модулированные интонации бабушки: «Уверенность в себе, голубушка. Уверенность в себе – самое главное. Сделай уверенный вид и увидишь, как охотно мир примет тебя в соответствии с твоей собственной оценкой».

Элистэ задержалась перед одним из зеркал. Она постаралась собраться с духом, вздернула подбородок, изобразив на лице столь полное безразличие, что даже Цераленн не смогла бы придраться, и, только полностью удовлетворившись своим обманчиво-уверенным отражением в зеркале, возобновила путь.

Слуга впустил девушку в покои герцога, и она обвела глазами гостиную – просторную комнату с высокими потолками, без признаков женского влияния, убранную гораздо скромнее, чем того требовала пышная мода. По-видимому, герцогиня сюда заглядывает редко. При мысли о многострадальной супруге его высочества Элистэ почувствовала болезненный укол совести, и в ее сознании всплыл непрошеный вопрос: «Почему я согласилась прийти?» Ее пальцы машинально потянулись к медальону, и, вдохнув его мускусный запах, она почему-то успокоилась. Да и герцогине, вынужденной принимать все как есть, до этого нет никакого дела.

Дверь открылась, и вошел Феронт. Сердце Элистэ чуть не выпрыгнуло из груди, по телу побежали мурашки. Все ее чувства были в таком смятении, а замешательство столь сильным, что напрашивалось только одно объяснение – это любовь. Нет сомнения, это ее симптомы. Пересохшие губы, дрожащие холодеющие руки, слабость в коленях – ее подруги по комнате описывали все это множество раз. Она всегда смеялась над ними, но теперь оказалось, что была неправа, потому что любовь пришла и к ней, как ей обещали и предрекали. Его высочество может быть самонадеянным, циничным, может даже раздражать, но все это не имеет значения – она его любит. Не имеет значения и это ноющее чувство беспокойства, непреодолимое ощущение чего-то нереального, преследующее ее последние дни. Даже теперь где-то в темных глубинах сознания шевелились сомнения. Элистэ решила не обращать на них внимания. Труднее было отторгнуть чувство, что когда-то она уже переживала нечто подобное, только вот никак не могла вспомнить, где и когда. Но, уговаривала себя Элистэ, все это неважно. Значение сейчас имело только то, что давящая тяжесть отпустила ее, словно, ответив на зов герцога, она перестала сопротивляться тянущему ее поводку и ошейнику. Облегчение было почти физическим, что уже несомненно означало любовь в самом неподдельном виде. И Элистэ охватил прилив возбуждения: разделяет ли его высочество ее чувства к нему?