Эйприл Женевьева Тухолки - Бессердечное милосердие [litres]

– У тебя особый талант, Руна, – несколько дней спустя после встречи с нами, Дарующими Милосердие, сказала Джунипер – Морская Ведьма, которую последней из нас перед своей смертью завербовала Сигги.

Руна лишь молча пожала плечами, вытаскивая из маленькой коробочки кремень, огниво, обугленную холстину и трут.

– То, что ты считаешь всего лишь сноровкой, мои сестры по прежней жизни, Морские Ведьмы, называют особым даром. – Джунипер подняла сжатую в кулак руку и стукнула себя в грудь. – Дар этот исходит от богини Джут. И негоже воспринимать его, как должное.

– А с чего ты взяла, что свою способность я воспринимаю именно так? – Руна, согнувшись, принялась старательно дуть, и вскоре трут занялся. – Да и вообще, почему бы тебе самой, коли на то пошло, просто не помолиться своей возлюбленной богине? Пусть она снабдит нас огнем, а меня избавит от излишних хлопот.

Джунипер пожала плечами.

– Молитва не для этого. Это дар, а не просьба.

Руна одарила Джунипер пристальным взглядом.

– В самом деле? – В голосе ее явственно слышалась издевка, хотя лицо осталось абсолютно спокойным, невозмутимым.

Джунипер лишь улыбнулась в ответ, и тогда-то я и поняла, что Сигги была права – эта крошечная девочка с огромными ушами и вечно распахнутыми серыми глазами отлично подойдет нашему отряду Сестер Последнего Милосердия. Ее искренность и непосредственность были полной противоположностью глубоко укоренившимся в Руне недоверию и сомнениям. И я, и Ови редко молились. Сказать по правде, большинство граждан Ворсленда особой набожностью не отличаются – кроме монахинь культа Готи, Морских Ведьм да, быть может, горстки благочестивых ярлов. Остальные же, и я среди них, к молитве прибегают лишь когда совсем припечет.

Если я молюсь, то молюсь Валькрии – прекрасной, молчаливой, таинственной богине Сестер Последнего Милосердия и всех девушек-странниц. Считается, что она благоволит к нам. Молитвам меня, как и всему прочему, учила Сигги. Точно так же она учила меня быстро и чисто перерезать глотку, используя для этих уроков кроликов и белок; учила быть терпеливой и бесшумной, пробираясь вслед за волками и лисами к их норам, учила многому. Но в молитвах я не слишком нуждалась, и оттого никогда не старалась их запомнить.

Джунипер шепнула что-то во сне, и ее волосы скользнули по моей шее. Самая маленькая из нас, да к тому же самая юная – лет ей было не более пятнадцати, она давно повзрослела. Двигалась она легко, точно весенний ветерок, а воровала без малейшего зазрения совести. Она стянула бы с тебя сорочку, а ты узнал бы об этом, только почувствовав холодный ветер на спине. Если силки Ови не срабатывали, то за дело бралась Джунипер. Частенько она, бесшумно пробравшись ночью в курятник мимо сторожевых псов, воровала оттуда куриц. Однажды, едва фермер отвернулся, она украла сонную рыжую корову с кроткими коричневыми глазами, и потом мы целую неделю пили парное молоко, а затем обменяли эту корову у сапожника на высокие кожаные ботинки на овечьем меху – по паре для каждой из нас. Ботинки сослужили нам добрую службу следующей зимой и, возможно, только благодаря им никто из нас не отморозил ни единого пальца на ногах.

Я подумала о лежавшем в моем заплечном мешке, украденном мною локоне женщины из Ибера.

Человек никогда не умирает, пока о нем помнят. Воспоминания делают покойных бессмертными. Именно поэтому мужчины отправляются на войну. Именно поэтому они грузятся на боевые ладьи и отправляются в набег на Элшленд. Они рискуют своими короткими никчемными жизнями в надежде обрести бессмертие. В надежде стать героями, о которых барды будут слагать песни.

Руна считает войну глупым и никчемным занятием. Джунипер вздрагивает от одной мысли о напрасно потерянных жизнях. Тригв говорит, что война делает людей бессердечными. Ови не говорит о войне ни слова.

Но я-то знаю точно. Я понимаю мужчин.

Я хочу изменить свою судьбу, хочу встать посредине реки времени и обратить ее вспять. Пусть не навсегда, пусть лишь на время.

Если я останусь всего лишь Сестрой Последнего Милосердия, то после моей смерти память обо мне в своих сердцах будут нести только мои сестры.

Сигги говорила, что жить незаметной, но благородной жизнью почетно. Она говорила, что такая жизнь требует отваги. В этом я с ней не согласна, как не согласна во многом другом. Я не хочу, подобно женщине в шелках, умереть одной в лесу, одной в целом мире. Не хочу в конце пути понять, что радость жизни ушла, любовь ушла, огонь в крови потух, и теперь мне остается лишь последний глоток вайта, а затем блеск клинка, тело падает, и под ним растекается лужа крови, а ночью за моим телом являются голодные звери.

Я хочу, чтобы обо мне знали. Хочу, чтобы обо мне слагали и пели песни. Хочу, чтобы мужчины и женщины носили меня на руках, выкрикивая мое имя в небо.

Я была девушкой, Дарующей Милосердие. Девушкой без семьи, без дома, без счастливого будущего, но в крови пело предчувствие славы.

Джунипер говорила, что богам по нраву смиренные люди. Но боги не сделали для меня ничего хорошего, и я их не боюсь.

Я приподняла руку и протянула ее над Ови, разыскивая в темноте теплые пальцы Тригва. Отыскала их. Сжала. К нему, как и ко мне, сон приходил не сразу.

И, наконец, я уснула, и сны мои были бурными. В моих снах на ночное небо выли волки. На черные поля волнами нисходил белый лунный свет, а серые камни вокруг были забрызганы густой красной кровью.

Следующим утром мы неспешно прошли деревушку Хейл, и видевшим нас немедля мерещилась смерть. День здесь выдался ярмарочным, суетным, но, позабыв о веселье, селяне поспешно расступались при виде наших плащей грубой вязки с перьями ворона, вышитыми черным по черному. Каждый старательно прятал глаза, не желая привлечь к себе даже малейшее внимание Сестер Последнего Милосердия.

Только женщинам в этих плащах дозволяется выполнять работу Дарующих Милосердие в Ворсленде. Иначе любой, купив кинжал в ближайшей деревенской лавке, стал бы торговать смертью без риска прогневать чрезмерно рьяного ярла. Именно плащи отличают нас от прочих. Четыре таких плаща я получила два года назад от дочери портного. Дочка хотела избавиться от отца – тот слишком много пил, бил ее, и, похоже, этим не ограничивался. Руна тогда сказала, что это убийство из мести, а вовсе не из Милосердия, и потому нам не подобает совершать его. Ови считала, что этим убийством мы непременно накличем на себя беду. Но мне было плевать. Я видела синяки на лице девчонки и темно-лиловые кровоподтеки на шее. Когда ее отец ночью вышел из таверны по малой нужде – я воткнула ему нож прямо в кишки и медленно провернула его. Он скорчился и повалился в грязь, истекая кровью. Умирал он медленно, в мучениях, и я была этому рада.