Валерий Большаков - Двойная игра [litres]

Папа выглядел немного смущённым.

– Ну вот… – выдавил он, не зная, с чего начать.

– Ты остаёшься, – улыбнулся я.

– Да! – выдохнул отец, радуясь, что главное сказано. – Мне предложили… В общем, поработаю начальником отдела, а там видно будет!

– Так. А когда ты приедешь? – спросила Настя.

– Это вы ко мне приезжайте! – нашёлся папа. – К декабрю обещают четырёхкомнатную… Надеюсь, Новый год встретим в Зеленограде!

– Ур-а-а… – тихонько запищала сестрёнка, и «копун» натужно рассмеялся.

– Объявляется посадка на поезд Москва – Харьков…

Отец крепко обнял маму, поцеловал Настю, прижал меня к себе и пробормотал, запинаясь:

– Мишка, я… В общем… – Он выдохнул и быстро договорил, прорывая неловкость: – Я тебе завидую, даже злюсь иногда! – Его губы жалко скривились, вводя шутливую присказку: – Аллес капут!

– Пап, – сказал я серьёзно, еле сдерживая в себе желание рассказать правду, – ты всего добился своим умом, а мне просто повезло. Вот честно!

– Всё равно… – вздохнул папа и встряхнулся: – Всё равно я тобой очень горжусь и… надеюсь на тебя.

– Всё будет нормально, – успокоил его, – присмотрю за обеими!

Лязганье сцепок, неразборчивые голоса диспетчеров, гудки, говор толпы совершенно забивали гул огромного города. До свиданья, Москва, ещё увидимся…

Наш вагон был из плацкартных. Проводница сонно посмотрела в протянутые билеты, сунула обратно не глядя, и я поднялся в тамбур, пропустив прекрасную половину семьи. Наружные звуки сразу приглушило, их сменили внутренние, отчётливые и ясные – люди переговаривались, прощались, шаркали, хлопали крышками диванов, пряча свои пожитки, обустраивались.

Самые основательные уже шуршали бумагой, разворачивая всяческую снедь – извечных «синих птиц» в варёном виде, которых мама называла тошнотиками, яйца, хлеб-соль, огурчики-помидорчики… Тронется поезд, и выстроится очередь за чаем.

– Чур, моя – верхняя! – сказала Настя и вместе с мамой стала глядеть в окно, за которым мялся отец. Его уже затянула большая, важная работа, обещавшая борьбу и победы, разочарования и успехи, но даже неудача в великом деле осеняет драгоценным чувством сопричастности.

Тепловоз нетерпеливо дёрнул состав, спеша отправиться, и в вагоне зашумели – провожающие бочком потянулись к выходу, тесня припоздавших пассажиров. Вот протащилась пыхтящая тётка, буквально обвешанная сумками и авоськами. За ней проследовал дед в затёрханном пиджачке, все углы цепляя своим громадным чемоданом, куда пара внучек влезла бы свободно.

– Папка, пока! – заверещала Настя, подпрыгивая. – Пока!

Поезд тронулся, и отец зашагал по перрону, махая рукой и старательно улыбаясь. Отстал. Мама вздохнула, но сразу же засуетилась – надо же детей спатки уложить!

Я быстро раскатал матрас и стал смотреть за окно, провожая вечернюю Москву. Лампочки в вагоне горели вполнакала, но и этого хватило, чтобы густая сумеречная синева выглядела ночной чернотой.

Впотьмах проплывали дома, вдоль и поперёк простроченные нажелто освещёнными окнами, на переездах калились фонари и сверлили воздух звоночки у шлагбаумов. Московские окраины незаметно сменились промзоной, дачами и пригородами.

Непроглядного тёмного пространства становилось всё больше, оно распахивалось всё дальше, лишь изредка взблёскивая редкими огонёчками. Широка страна моя родная…

Лето одолело перевал – и спадало помаленьку, катясь к жёлтому унынию. Жизнь плодилась и размножалась с прежним неистовством, но травы увяли под жарким солнцем, а выгоревшая степь порыжела, побурела, белея седыми разливами ковыля.

Ещё на той неделе малышня с первобытным восторгом штурмовала пляжи или брала в осаду карусель, в счастливом неведении полагая, что до скучной учёбы ещё целая вечность – аж три беззаботных дня!

Я и сам поддавался жарким веяниям «дольче фар ниенте» [72] С итальянского – «сладость ничегонеделания». , бессовестно приватизируя «ижак» и вывозя маму с Настей на далёкие чистые – и безлюдные берега. Лежал разморённый, будто распятый на горячем песке, любовался обеими прелестницами в крошечных бикини… Красота!

Хорошо хоть, папа часто названивал – и будто подталкивал меня: нечего валяться зря! Иди трудись! Отрабатывай полставки! И под вечер, когда спадала жара, я заводил свой маломощный комп, творя программы «на вырост». Через год, когда в Зеленограде выпустят новый микропроцессор, софт для него будет уже готов. Глядишь, и «Коминтерн‐2» в серию пустят, а там и до мировой Сети недалеко…

…Прилетевшая картофелина угодила мне в шею, мигом выбивая посторонние мысли. Я оглянулся на бортовой «газон» с кузовом, полным картошки. На куче корнеплодов расселся Изя.

– Цель поражена! – жизнерадостно доложил он и отдал честь.

– К пустой голове руку не прикладывают! – крикнул ему Жека, подтягивая ведро с картошкой.

Я прицелился и запустил ответку, но вёрткий Динавицер ловко отразил бульбочку пустым ведром. На краткий жалобный звон тут же обернулась Циля Наумовна.

– А ну не кидаться! – грозно одёрнула она великовозрастных шалунов. – Что ещё за новости?

Набрав полное ведро, я потащил его, по пути подхватывая ещё одно – близняшки собирали «картоплю» вдвоём, присев на корточки у рядка.

– Спасибо, спасибо! – воскликнула Маша. – Ты лучший друг!

Светланка лишь улыбнулась, но тут же, уловив мой взгляд, скользнувший по её ножкам, обтянутым трениками, засмеялась, ещё изящней прогибая спину.

Возводя очи горе, я поплёлся по разворошённой земле, слыша довольное хихиканье за спиной и чувствуя, как теплеют уши, наливаясь краской.

Пашка Почтарь опередил меня, на ходу вскидывая цинковое ведро. Изя подхватил его, роняя пару картошин.

– Эй, проклятый расхититель социалистической собственности! Аккуратнее!

– Да оно само!

Ведро своё я доверил Зенкову, а второе, кряхтя, опорожнил собственноручно, хотя плечи и побаливали после вчерашнего – натаскался. Приняв пустую тару от Жеки, пошагал обратно, оглядывая колхозное поле. Оно тянулось до лесополосы вдалеке, замыкавшей деляну. Повсюду на рядках копошились городские – школьники и студенты, работяги с «Фрегата» и солдатики. Колхозники рулили сельхозтехникой…

«Урожай подкрался незаметно!» – усмехнулся я про себя. Громыхая прицепом-картофелекопалкой, развернулся синий «Беларусь». Молодой тракторист в белой кепке с оранжевым козырьком живо заинтересовался нашими девчонками, но те, роясь в земле, отвечали ему холодной надменностью, как истые дочери августейших особ, случайно пересёкшиеся с дворцовым конюхом.