Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

– Тут недалече, ежели господа позволят, – вмешался молодой оруженосец в кольчужном капюшоне, отброшенном на спину, и с Паношем на щите, – есть большой град, зовется Дзергонь. Мили две отсюда, к востоку от шляха. Недавно его построили. Там будет безопасно.

– Верно. Да ведет тебя Есса, – сказал Домарат. – Но по пути будь осторожен, – рыцарь склонился в седле, Грот увидел вблизи его серые уставшие глаза. – Мы по селам да хуторам дурные вещи видели. Язычество восстало, стоило королевству пасть. Старые боги вспоминаются. Возвратятся и… сожгут сад Праотца, ходя которым, учил он нас закону, когда были мы детьми, – договорил он задумчиво.

– Но не корни, от которых по весне свежим ростком снова возродится единая вера.

– Было бы только кому ее возрождать. Пусть с тобой пребудет удача.

– Господин! – застонал Грот. – Заберите меня с собой! Прошу смиренно.

– Мы идем прямиком к Старой Гнездице, и времени у нас нету. Не беру женщин и братьев, потому что иначе мы бы и за месяц не дошли.

– На коленях молю…

– Нет.

Все надежды Грота рухнули в пустоту. Он хотел отвернуться, однако Домарат прихватил его за плечо.

– Прежде чем меня проклинать, погляди сюда, брат. Погляди и уразумей.

Развязал ремни и откинул клапан сакв, подвешенных через шею коня. Грот заметил блеск золота, смешанный с синим и зеленоватым отсветом сапфиров, изумрудов и жемчуга. Дольчатые листья дуба на тяжелом, обернутом тканью обруче… Слова так и не сорвались с его губ.

– Знаю, что ты не предашь, да и мы успеем уехать далеко. Везу это с поля боя в Старую Гнездицу. Не могу задерживаться дорогой. И теперь ты знаешь, отчего так. Гневош! – вскинул рыцарь голову. – Труби сбор. Нет ни минуты.

Грот бессильно стоял и смотрел, как Домарат, Фулько и остальные панбратья-рыцари собирают оруженосцев и пахолков, как формируют колонну, а потом отправляются на мокрых, уставших лошадях на северо-запад, к Старой Гнездице, увозя в сумах корону короля Лазаря, который милостью Праотца и проклятием хунгурских кривых клинков покинул свое великое и преславное королевство.

И снова он топтал дороги, ведшие на запад, шел среди буро-серой толпы беженцев, толкаемый, гонимый, опережаемый всадниками, повозками и телегами, запряженными низкими мохнатыми волами.

При взгляде на дорогу могло бы показаться, что вся Младшая Лендия, Подгорица, а может, и Монтания высыпали на шлях, убегая от близящейся тучи хунгуров. В толпе были, по большей мере, селяне и невольники – шли целыми семьями в сорочках, рубахах, в плащах, женки в чепцах и с косами, обернутыми вокруг головы, тянули за собой детей. Мужчины волокли узлы с добром, вели бурых коров с увенчанными буйными рогами головами, дети погоняли стада гусей, курей, уток, дорогу забивали целые отары овец, гурты коз, тележки, что волокли смерды и на которых восседали целые семьи. И повозки, редко когда запряженные конями.

Потная, разгоряченная толпа, провонявшая страхом, легко впадающая в смятение. То и дело они миновали лежащие на обочине тела или стонущих стариков, женок, плачущих детей, которые не выдерживали убийственного темпа. Несколько раз, после дуновения ветерка, после взблеска весеннего солнца или далекого ржания лошадей, раздавался испуганный отчаянный вопль: «Хунгуры! Хунгуры!». Тогда вся эта масса рвалась вперед в отчаянном беге, люди спотыкались, топтали один другого, а тех, кто падал, просто давили колесами повозок, семьи бросали узлы и корзины, оставляли животных и мчались к лесу, спотыкаясь, вереща, молясь и плача – и всякий раз совершенно зря. Кочевников пока что видно не было.

Грот шел, чувствуя, как рвутся его чижмы. Плотно запахнулся бурым плащом из толстой шерсти, застегнутым на плече; на спине тащил он небольшой узелок с горстью коржей, глиняной бутылкой с питьем – все завернуто было в овечью шкуру. Сперва пытался нести утешение и помощь людям, потом спрятал Знак Копья под рубаху. Поскольку слух, о котором вспоминал Домарат Властович, становился жестокой истиной.

Сперва показался деревянный сбор – разрушенный и сожженный. По закопченным доскам, из которых торчал железный Знак Копья, Грот понял, что некогда тут произносили заветы Праотца. Пепелище было еще теплым, над обугленными балками еще поднимались дымки. Странно одиноко выглядел пустой, весь в белом цвету сад вокруг здания, гудящий от пчел и прочих насекомых.

Новые картины накладывались одна на другую. Мертвый инок со слугами – бежавший, как и Грот, от хунгуров, но повешенный на дубу, с растопыренными, одеревеневшими босыми ногами, покачивающийся локтях в десяти над толпой беженцев. Презрительно брошенный в пыль Знак, который садовник поднял под злыми взглядами людей.

А потом опустошенный рыцарский палаций – вырубленный святой сад, выброшенная посуда, столы и лавки, порубленные… вовсе не хунгурами, но большим отрядом вооруженных свободных селян, разбивающих вдребезги горшки, рушащих храм, словно после поражения высоких господ и братьев-иноков лес снова вспоминал о своем.

Плачущий ребенок при теле мертвой матери – хотя не понять, отчего она погибла в дороге, поскольку Грот, наклонившись над мальчиком, не увидел на ее теле ран. Протянул к нему руки, чтобы утешить его, и тогда кто-то толкнул его в бок, мужик в бараньей шапке схватил мальца, поднял его и сбежал – в лес, не оглядываясь.

Мир закончился, когда не стало власти; он дичал без закона и света Ессы. Показывая всем вокруг, что Грот и его братья-Единоверцы были как садовники, подрезающие плодовые деревья, чтобы не появились на них дикие отростки.

Но были картины и получше. Низкий, худой вольный кмет с женой и дочками перед хатой на перекрестке. Раздавал воду и молоко, совал подойники прохожим. Знак Копья у него был поверх одежды, на цепи, на шее.

– Отчего не бежите? – спросил Грот. – Хунгуры едут! Я их видел!

– Если уж нам гибнуть, так вместе, – мужик оглянулся на жену и детей. – На отцовой земле… на своем. Пейте, брат, пейте, свежее, только из-под коровы.

От человека к человеку бежали все новые слухи о кочевниках. Что те перескочили через горы на крыльях бесов. Что едят детей, убивая каждого живого. Что это кара за то, что люди оставили старых богов – гнев Чернобога и козни его ублюдочного сына, Волоста. А потом шептали, что некоторых хунгуры щадят, забирают с собой как рабов.

К счастью, через милю Грот и сам свернул на восток, на дорогу, о которой говорил оруженосец Домарата – в Дзергонь. Сразу почувствовал облегчение, поскольку на этой дороге людей почти не было. Только раз или два он миновал отдыхавших на обочине беглецов – целые семьи в рубахах и шкурах, еще поравнялся с отарой овец. Он устал, был измучен, чижмы его распадались в клочья – едва ли они были полезны для шляха, скорее, пригодились бы, чтобы прохаживаться по сбору да в саду; чтобы ходить по выложенным деревянными бревнами – мостками – улицам Посавы. По застеленным мягкими коврами комнатам придворного палация.