Эван Уинтер - Ярость драконов [litres]

И если Тау не почувствовал себя лучше, то лишь потому, что многое еще предстояло сделать. Нужно было отправиться в Кигамбе и пройти испытание на Ихаше. Потом нужно было получить воинский статус и право вызывать на кровный поединок любого воина из числа Избранных. Этот старый закон был единственной возможностью для Меньшего безнаказанно убить Вельможу.

Тау лихорадочно соображал, мысленно мечась от матери, сестры, Зури и Джабари к своей жизни в Кереме, ко всему, чего лишился, и наконец к Арену, своему отцу. Он чувствовал себя беспомощным, погружаясь в отчание, но смириться с этим не мог.

Он глубоко вдохнул и постарался успокоиться, постепенно, как его учил отец. А потом сделал первые несколько шагов в сторону Кигамбе. Нужно было закончить то, что он начал.

– Келлан Окар, Деджен Олуджими, Абаси Одили, – сказал он себе.

Осталось убить троих.

Дорога в Кигамбе заняла у Тау почти три дня. Он спустился с гор Керема и прошел по тропе Усебе, что тянулась вдоль океана. По пути он смотрел на Ревы, позволяя бушующей воде занимать его мысли, чтобы не думать о своем.

Но по ночам сознание Тау наполняли сны о смерти убитых им людей. Наихудший кошмар явился во вторую ночь. Ему снилась Даба, снилось, как он протыкал ножом грудь воинственной хедени, и ее лицо превращалось в лицо Зури. Он резко проснулся, потянулся за мечом и уставился во тьму в поисках опасности. Уснуть снова ему удалось только через промежуток.

Днем ему встречались люди, и все они сторонились юноши с двумя мечами и свежей раной поперек лица. На третий день он подивился тому, как все складывалось. Тау родился и вырос в Кереме. Он никогда не был ни в Кигамбе, ни в Пальме, ни в одном из крупных городов в долине полуострова. Он никогда не был на севере, и когда он достиг Кигамбе, у него захватило дыхание.

Южная столица была цвета полированной меди. Саманные строения простирались насколько хватало глаз, окруженные кольцами защитных стен. Они напомнили Тау игрушечные лабиринты, которые продавал Кваку, игрушечник из Маваса.

От печей и очагов сотен тысяч жителей над городом поднимался дым. Клубясь, он рассеивался и исчезал в небе, оставляя город под пеленой тумана и попавшего в ловушку тепла.

За чертой города Тау тоже видел людей, и их было больше, чем, в его представлении, жило во всем мире. Женщины и мужчины из каст Батраков, Мирян, Жнецов и Правителей стекались по дорогам к Кигамбе, многие толпились у бесчисленных рыночных прилавков, цепляясь к ним, точно клещи.

Кигамбе стоял не на берегу – до Ревы было идти три промежутка в сторону, откуда явился Тау, – но из-за постоянного шума множества голосов ему казалось, будто он стоял на утесе, а под ним бушевал океан. Избранных на полуострове было порядка двух миллионов. Тау знал это, и ему казалось, будто все они сейчас находились в городе. Хотя Кигамбе не был даже самым большим городом полуострова. Пальм был крупнее, а в Джирзе, столице севера, как говорили, людей проживало так же много.

Ошеломленный, Тау подошел к внешней стене Кигамбе. Толпа нарастала по мере приближения к городу, Тау слышал запах пота множества людей, сквозь которых он проталкивался. Он улавливал северный и центральный акценты, видел женщин и мужчин, одетых намеренно вычурно, и еще видел калек.

Калеки были всюду, и в Кереме жило несколько воинов, вернувшихся искалеченными с передовых линий или с оспариваемых территорий на полуострове, но Тау никогда не видел столько калек одновременно. Он видел, как одноногие ковыляли по своим делам, а люди с обрубками вместо рук носили тяжелые грузы на головах или цепляли тюки за плечи. Слепые тоже здесь работали – слушая предложения продавцов, записывали на пергамент заметки и подсчеты соломенными стержнями, окуная их в чернила.

В Кереме мужчины, побывавшие в бою, получали небольшое жалованье и паек за свою службу, но и только. Считалось, что им и так давали больше, чем остальным. Но в крупных городах, похоже, было заведено иначе. Здесь они, эти Бывалые, работали, как и все остальные.

Это казалось жестоким. Ведь эти мужчины уже настрадались.

– Чего пялишься, деревенский?

Тау встрепенулся. Старик, у которого была только одна рука и один глаз, обращался к нему.

– Это невежливо, – сказал старый Бывалый. – К тому ж парню вроде тебя пялиться стоит меньше других. – Старик провел пальцем над носом и поперек щеки, повторяя очертания пореза на лице Тау.

– Я не хотел вас обидеть, – ответил Тау, прикоснувшись к еще не затянувшейся ране, и зажмурился, когда зацепил пальцем плоть.

– Первый раз в Кигамбе? На испытание пришел?

Тау ничего не ответил.

– По возрасту подходишь и, видно, тебя уже ранили. – Мужчина рассмеялся. – Так что моих царапин не пугайся! – Он поднял свой обрубок. – Нет выше чести, чем сражаться за полуостров против болотных шкур.

– Вас… – сказал Тау, не зная, как спросить.

– Меня схватили после Битвы за Кату. Лишили глаза, – сказал он, указывая обрубком на изуродованную глазницу. – Выжгли и оставили мучиться с этой болью. А потом занялись рукой.

У Тау пересохло во рту.

– Дикари, – проговорил он.

– Так и есть, – ответил старик. – Но не надо их недооценивать. Они отчаянно бьются и еще отчаяннее умирают.

Тау не знал, что на это сказать.

– Скоро начнется Церемония Стражи. Тебе стоит ее увидеть до испытания. Это вдохновляет – видеть лучших Индлову Цитадели. Лучше бы тебе поторопиться, если хочешь занять хорошее место.

– Та церемония, где выступает королева? Это сегодня? – спросил Тау.

– Сегодня, – ответил калека, проведя шершавым языком по пожелтевшим зубам. – И я пойду смотреть. Я всегда хожу. Приятно видеть, как новое поколение отдает свой долг. Мы ведь все должны внести свой вклад, нэ?

– Должны, – пробормотал Тау.

– Иди по Кибве до Эджиро, потом налево. Там увидишь.

– Что?

– Церемонию. Пройдешь по Кибве до Эджиро, повернешь налево и увидишь толпу.

– А, спасибо, – отозвался Тау.

– Может, увидимся.

– Увидимся?

– На испытании.

– Может, – ответил Тау, наклонив голову, и пошел к ближайшим воротам, что, наконец, открывали путь в сам Кигамбе. А когда оглянулся, Бывалый сверкнул ему щербатой улыбкой.

За наружной стеной солнечный жар отражался от саманных строений, а узкие тропы Кигамбе и вовсе превращались в печи под открытым небом. В городе пахло сырой одеждой, засохшим потом, мочой и гнилью, но никто этого словно не замечал. Тау хотелось закрыть нос ладонью, слева и справа его толкали люди, спешившие по тропам. Он бормотал извинения, но ему никто не отвечал.