Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Оэн ушел. Ждет ли он на другом берегу? Если нет, зачем мне плыть, зачем вообще входить в воду?

На следующее утро Томас уехал прежде, чем я проснулась, а вернулся, когда я уже была в постели. Я сама почти без труда поменяла себе повязку, полагая, что Томас больше этим заниматься не будет. Я ошиблась. Вечером он снова постучался. Я сидела за столом, при включенном свете. Притвориться спящей не было никакой возможности.

Близился день рождения Оэна. Хотелось сделать ему особенный подарок – этим я и занималась. В комоде нашлось несколько листов плотной бумаги, карандаши, а также перьевая ручка (как такими пишут, я понятия не имела). Мэйв О'Тул помогла мне прошить листы, чтобы получилась книжка; Оэн, знавший, что подарок готовится для него, под моим наблюдением проклеил корешок. Теперь клей высох – можно было садиться за сочинение совсем особенной истории. Готовую книжку Оэн увидит только в понедельник, 11 июля; у меня три дня, то есть время поджимает.

Томас стоял под дверью, а я медлила открывать. Жутко было встретиться с ним после всего сказанного. Как я взгляну ему в глаза, когда сердце саднит? Я не ушла, не объяснилась, я не услышала радушного приглашения и дальше пользоваться щедростью доктора Томаса Смита.

На мне были кремовые брюки и пуловер. Я ведь не ждала, что Томас явится. Новые платья предполагалось носить с корсетом, пижамы я не имела. Что касается ночнушки, к этому полотняному спруту я испытывала ненависть и отвращение. А еще я продолжала рискованный флирт с собственным будущим, с возможностью вернуться домой. Ну и для творческого порыва мне требовалось стать прежней Энн Галлахер – автором бестселлеров, ибо я сочиняла сейчас историю специально для самого лучшего на свете мальчика. Одетая по моде двадцатых годов, я бы точно ничего путного не измыслила.

Томас постучал снова, чуть выждал и взялся за дверную ручку.

– Энн, можно войти?

Дверь приоткрылась, и передо мной предстал стопроцентный доктор – хоть картинку с него рисуй для букваря, для буквы «Д»: тут и темный сюртук, и саквояжик с инструментами.

Я кивнула, не отвлекаясь от черновика. Чистенькая книжка лежала тут же.

Томас приблизился, остановился позади меня. Спиной я ощущала его тепло.

– Энн, что это ты делаешь?

– Готовлю подарок Оэну ко дню рождения. Пишу историю – особенную, для него одного.

– ПИШЕШЬ?!

Произнесено было таким тоном, что у меня сердце запрыгало.

– Ну да. Пишу.

– Для тебя всегда Деклан читал. Вслух. Ты говорила, буквы перед глазами расползаются – или не помнишь? Полагаю, писать ничуть не легче, чем читать.

– Нет, у меня ни с письмом, ни с чтением никогда проблем не возникает, – прошептала я, отодвигая карандаш.

– И ты левша!

Я кивнула.

– Вот не знал. Деклан был левшой. И Оэн – левша. Я думал, он в отца уродился, – выдал Томас и надолго умолк.

Не рискуя взяться за карандаш (вдруг Томас сделает еще какое-нибудь открытие?), я ждала.

– Собственно, я пришел швы снимать. По моим подсчетам, уже пора, – наконец произнес Томас.

Я послушно поднялась.

Увидев брюки, Томас помрачнел. Неодобрительный взгляд скользнул выше, к пуловеру, и остановился на распущенных волосах.

На сей раз я решила не дожидаться комментариев.

– А что такого? Графиня Маркевич тоже брюки носит!

Констанция Маркевич для ирландской политики была фигурой первого ряда. Рожденная в богатстве, она жила революцией. После Пасхального восстания ее арестовали и бросили в тюрьму, благодаря чему простой народ узнал о существовании графини, а борцы за независимость прониклись к ней еще большим уважением. Брак с польским графом (отсюда и фамилия) лишь добавил образу Констанции романтического флера.

– Да, ходят такие слухи. Уж не графиня ли одолжила тебе эту конкретную пару брюк? – Губы Томаса скривились в сардонической усмешке.

Без каких-либо комментариев я легла на кровать, бережно откинув накрахмаленное покрывало. Я видела, какого труда стоило Мэйв его отутюжить. Заодно Мэйв научила меня пользоваться утюгом, обронив, что моя новая одежда приведена в полный порядок – «хоть сейчас вынимайте из шкафа да надевайте, мэм».

Я подняла свитер до самой груди, но повязку частично скрывали брюки. Намеренно глядя в потолок, я расстегнула молнию и приспустила брюки ровно на дюйм. Конечно, Томас видел меня и в ночнушке, и совсем голую. Но обнажаться перед ним сейчас, будучи в сознании и в почти добром здравии, казалось очень стыдно. Получалось, я его дразню, как стриптизерша. Томас кашлянул, подтвердив мои ощущения и усилив мою неловкость, придвинул стул к кровати, извлек из саквояжа пинцет, ножнички и пузырек с йодом. Затем снял повязку, которую я сама себе сделала днем раньше, прошелся по шраму йодным тампоном и точными движениями принялся выдергивать хирургическую нить.

– Беатриса Барнс сообщила мне, что ты купила далеко не все нужные вещи. Сегодня я застал тебя в брюках – выходит, мисс Барнс права.

– Не хочу, чтобы ты платил за мою одежду.

– А я не хочу, чтобы ты считала себя в моем доме персоной нон грата. – Он выдал эту фразу почти по складам, вероятно, для пущей убедительности.

Я сглотнула. Нет, не буду плакать. На сей раз не буду.

Как бы не так. Предательская слеза скатилась по щеке, нырнув прямо в ухо. Раньше я к плаксам себя не причисляла. После смерти Оэна ситуация изменилась.

– Покупки в автомобиле. Принесу их, как только покончу со снятием швов, – продолжал Томас. – Мисс Барнс заверила, что теперь у тебя полный гардероб.

– Но, Томас…

– Энн, не мелочись.

Он подхватил мою интонацию; по-прежнему низко склоняясь надо мной, он сверкнул на меня серо-голубыми глазами и немедленно вернулся к моему шраму. Его дыхание волновало – до пресловутых бабочек внизу живота, до покалывания в пальцах ног. Я опустила веки. Пусть процедура подольше не кончается. Пусть темноволосая голова будет от меня близко-близко. Пусть Томас так тут и сидит, у моей кровати.

Томас Смит был из тех, кого не заметишь в комнате, полной народу, чью внешность не опишешь, пока не всмотришься. А всмотреться стоило, ибо лишь после внимательного изучения его черты складывались в очень привлекательный образ. Глубоко посаженные серо-голубые глаза чаще туманились, чем блестели. Улыбка – редкая гостья – неожиданно заставляла расцвести ямочками впалые щеки. На квадратном подбородке ямочка присутствовала постоянно. Белые ровные зубы скрывались за четко обрисованными губами. Легкая сутулость и налет меланхолии удерживали окружающих от фамильярного обращения. При черных волосах щетина росла рыжая, и Томас, кажется, этого стеснялся, оттого и орудовал бритвой каждое утро, без пропусков. Худощавый, он имел тугие мускулы, за счет которых выглядел массивнее. Не высокий и не малорослый, не крупный и не ледащий [29] Ледащий – тщедушный, слабый. , не шумный, напрочь лишенный бесцеремонности, при этом исполненный внутреннего достоинства, Томас Смит казался простым, как его имя. Ключевое слово – казался.