Эд Макдональд - Знак ворона [litres]

Ворон иногда ехал у меня на плече, иногда летел вперед, разведывал, высматривал, нет ли на пути чего-нибудь особенно голодного. Ворон знал, что мы приближается к Кратеру Колда еще до того, как я понял это сам. Там никого не оказалось – может, и к лучшему. Часовой мог бы за сотню ярдов влепить в меня арбалетный болт. Я не просто выглядел, как притащившийся из Морока кошмар – я и стал кошмаром. Я страшно исхудал, нес странно выглядящий меч, драная одежда свисала, будто мешок, сапоги разваливались, на месте ран образовались грязные воспаленные шрамы. Но смерть не стала шипеть на меня. Форт оказался заброшенным.

То, что осталось от моего сердца, медленно ушло в пятки. Я экономил воду. Во фляге осталось два глотка, а до Валенграда отсюда три дня. Я не дойду, пусть в форте и можно укрыться на ночь, спокойно отдохнуть. Последний раз я был здесь, когда поехал за Дантри, чтобы отвезти его к сестре. Тогда над фортом был флаг. Теперь – нет.

Но не все и всегда идет наперекосяк. Когда гарнизон собирался, ребята не стали возиться с долгой и нудной разборкой экстракторов. Те молчали. Без контуров с фосом они не издавали привычного пищания. Но когда я поднял крышку бака-накопителя, чуть не расплакался. О благословенная, драгоценная, чистая вода! Пусть с металлическим привкусом, пусть затхлая, постоявшая в баке уже несколько недель – я за всю жизнь не пробовал ничего вкусней. Когда я глотал, в глотку будто втыкались сотни ржавых ножей, но я напился вволю, а потом уселся, пьяный от влаги, с восхитительным вкусом воды на губах, и сказал себе, что рано прощаться с жизнью.

В дальнем конце форта появился призрак Глоста, слуги Дантри Танза, жертвы покушения на своего хозяина. Призрак полз, волоча за собой огрызки ног, и выкрикивал имя господина. Я оперся спиной на стенку бака и смотрел на призрака, пока веки не отяжелели.

Проснулся я оттого, что ворон переминался с лапы на лапу на моем плече.

– Без резких движений, – тихонько прокаркал он. – Но будь готов двигаться очень резко.

Я открыл глаза – и увидел сотни тварей вокруг.

Два фута ростом, кожа будто обожженная, пялятся на меня желтыми глазами.

– Господин, добрый вечер. Желаете хорошо провести время? – спросил один комичным фальцетом.

– Семьдесят два, семьдесят три, – пропищал другой.

Целый табун джиллингов. Я проверил ноги и руки – все на месте. Джиллинги выстроились неровными рядами, заполнили весь форт. Я видел, как блестит на их мелких остроконечных зубах слюна, полная цепенящего обезболивающего яда. Часть джиллингов выглядела истощенной, но ближайшие ко мне казались откормленными, пузатенькими.

Я взялся за меч. Черт, я никогда и не слыхивал, чтобы джиллинги собирались такими стаями. Их слишком много. Мне не пробиться.

– Дороги – ни к черту, – доверительно сообщила краснопузая тварь.

– Семьдесят два, семьдесят три, – в унисон пропищала пара.

Я встал. Все, не отрываясь, глядели на меня. Я могу одним ударом уложить шестерых. Но быстро свалюсь с ног от усталости. А единственный укус в ногу – и я не смогу двигаться.

Джиллинги не шевелились, словно что-то удерживало их.

– И что мне делать? – осведомился я.

– Думаю, на этом и заканчивается наше совместное путешествие, – прокаркал ворон мне на ухо. – Я очень удивлюсь, если ты выберешься из этой переделки.

– Спасибо за добром слове.

– В общем, я полетел, – невозмутимо прокаркал ворон, словно уходил с посиделок за чаем. – Мне еще искать нового капитана «Черных крыльев». Это будет в особенности актуально, если тебя съедят.

За спиной – бак экстрактора, а позади него высокая каменная стена. До ворот – сплошь джиллинги. Столько мучений, боли, и такой нелепый финал. Ворон каркнул напоследок мне в ухо и упорхнул на запад. Ублюдок.

Джиллинги все как один проводили ворона взглядом, повернули приплюснутые красные головы, а затем провизжали в унисон: «Отец!»

В их визге прозвучала целая бездна тоски и боли, горькая жалоба на страшную жизнь в аду. Визг становился все громче, он превратился в истошный вопль, катившийся в ночи Морока жутким эхом. Джиллинги прижали руки к головам, затряслись, задергались, щеря остроконечные зубы.

А затем тысячи свирепых голодных тварей уставились на меня.

– Нет, – выдохнул я.

Я вытянул руку, закатал то, что осталось от рукава, и показал татуированного ворона. Тысячи глаз-бусин устремились на него. Твари не поняли, что нарисовано. Они не были разумными. А я наконец прислушался к текущему во мне яду. Он уже давно тек во мне, а я все время хотел, чтобы его не стало.

Зря.

Он провел меня через пустыню, открыл секреты Морока и показал его сердце. И я наконец перестал противиться сжившейся со мной отраве. Глядя на красных тварей, я ощутил, что они такие же, как я.

Джиллинги заморгали, зашевелились, посмотрели друг на друга, словно я вдруг сделался пустым местом. Я понял, что они пришли в форт вовсе не за мной, а за вороном. Он улетел, и джиллингам стало неинтересно то, что они посчитали подобным им исчадием Морока. Дальние заковыляли к воротам, и через несколько минут я остался в форте один.

Воронья лапа сотворил Морок Сердцем пустоты. Пусть чародей и использовал древнюю силу, все же Сердце пустоты было его, Вороньей лапы, магией, и часть ее осталась на опустошенной земле. Я теперь нес в себе и печать Вороньей лапы, и его магию. Свирепый голод джиллингов происходил не от нужды в выживании. Добычу для таких стай трудно отыскать среди мертвой пустыни. Их питала магия Морока, и гнала жажда пожрать незапятнанное ею. А я погряз в ней, как и они.

Святые духи, что же я с собой сотворил?

Впрочем, какая разница? Сейчас главное – вернуться, и вычистить черную гниль, заведшуюся в мое городе, и посчитаться за все.

А Саравор должен медленно и мучительно сдохнуть, желательно с моими пальцами на глотке.

Как долго я бродил под изломанным небом? В глубине искореженных земель время играет странные шутки. Морок отнял у меня несколько недель. Когда я наконец увидел Границу, на деревьях уже распускались листья, словно природа салютовала мне. Я увидел чистое и целое голубое небо и, наверное, расплакался бы, если бы смог.

Вне Морока воздух показался непривычным на вкус, чужим, даже враждебным, хоть я дышал им почти всю жизнь. Трава и деревья стали прекрасными изваяниями, хотя для любого живущего под целым небом растительность вблизи Морока была карикатурной, угнетенной и кривой пародией на настоящую. Небо просто сияло, обволакивало нежной синевой, и весенняя прохлада было как нежное касание ласковых рук.

Я опьянел от счастья.

Я выкупался в ручье, погрузился с головой, и холодная вода успокоила обожженную солнцем кожу, размягчила корку на ранах. Грязь Морока плыла прочь – во всяком случае, та, что прицепилась снаружи. Я опять стал похож на человека. Во всяком случае, начал его напоминать.