Александр Матюхин - Зеркальный лабиринт [сборник litres]

– Наслаждается свободой, сэр. Я её понимаю. Невозможно захлебнуться воздухом, но голова время от времени кружится.

Ох, как я его понимал. В тот день, когда мне в глаз вогнали иглу и выкачали лишний энзим, я почувствовал, что могу летать. Не в прямом смысле, конечно, а в переносном. Легко было сорваться с цепи и пуститься во все тяжкие. Что я и сделал, в общем-то. Такие, как пацан, редкость. Обычно первые недели две новый человек в идеальном мире делает всё, что хочет. Нащупывает грани дозволенного, разбирается в новых чувствах, эмоциях, ощущениях.

Помню, одно время был сильнейший всплеск убийств – люди убивали других людей просто так, чтобы посмотреть, смогут ли они это сделать.

– Джимми. Ты хотя бы понимаешь, во что ввязался? Мы – инвакцинаторы – не просто так живем. Мы, эти самые, крестоносцы. Тебе нести этот крест до конца жизни.

– Да, сэр, прекрасно понимаю, сэр.

– О, прекрати! Откуда это взялось? Отставить «сэр»!

Я понял, что меня сейчас потянет на дешевую философию. Пиво, к сожалению, быстро закончилось. Тщательно прожевал сосиску, взял горсть капусты, запихнул ее в рот и, кривясь от горечи, поплелся в туалет.

Наметанным взглядом увидел за столиком у дверей троих инвакцинаторов. Они пришли недавно, не успели ничего заказать, смотрели на морячков.

По моей наводке, конечно.

Не люблю делиться «добром», но морячки – это вообще не ко мне. Я работал с обычными людьми. Тихие квартиры и ночные посещения. Инвакцинация во сне – лучшее, что придумал профессор Рихтер. Всего ноль целых одна десятая процента людей соглашается на переход в идеальный мир добровольно. Как правило, это люди с нарушениями психики или дети, родители которых давно инвакцинировались.

В туалете брезгливо попахивало. Под унитазом журчал дизельный двигатель. У окна большой помятый плакат: «Посмотри в лицо Великой Депрессии!». На картинке скуластое, мерзкое лицо с бороденкой и острым носом.

Вода из крана не текла – капала. Я подставил ладони и пару минут ждал, пока они наполнятся теплой жидкостью. За это время успел рассмотреть свое безобразное, заросшее лицо. Пятьдесят лет, это вам не то.

Вспомнил себя многолетней давности. Когда еще только открыл для себя идеальный внутренний мир. Я хотел стать зубным врачом. Гладко бы брился. Носил пиджачок. Волосы стриг бы коротко. Заусенец не терпел. Милый, милый человечек, ничем не отличающийся от стерильного. Те же яйца, только в профиль. Как же все таки хорошо, что у меня появился выбор.

Обмыв лицо и воодушевившись, я вернулся за столик. Джимми допивал пиво.

– Знаешь, как происходила жизнь в мире до инвакцинации? – спросил я, понимая, что от дешевой философии просто так не избавиться. – Серо. Человек просыпался, целовал любимую – обязательно любимую! – жену, шел на работу, выполнял норму, возвращался домой, читал газету, занимался любовью женой и ложился спать. Все. Ибо люди были ограничены. Человек не имел морального права думать плохо о другом человеке. Он просто представить себе не мог, как это – изменить жене, выпить спирта или выкурить сигарету. Никакого чревоугодия, никакого пьянства или прелюбодеяния! Сорок лет назад никто не знал, что такое измена!

– Мои родители уже знали… – пробормотал Джимми.

– Вот именно. Потому что измена – одно из благих деяний выбора, которое дал нам профессор Рихтер! Знаешь, что он сделал первым делом, когда открыл энзим-«добро»? Он выкачал его полностью, без остатка, из своего мозга и мозга своей жены. И профессору Рихтеру открылись все аморальные свободы, которые до этого были скованны неидеальным сознанием! К черту условности, сказал Рихтер, давайте жить, как люди!

– Что с ним случилось потом? – спросил Джимми.

– Ты же знаешь. – Я шутливо пригрозил пацану пальцем. – Профессор Рихтер запустил механизм тайной инвакцинации. Сначала нашлись добровольцы, которые ходили по квартирам и выкачивали энзим у спящих людей. Теперь это узаконенная в сорока двух штатах процедура. Мы с тобой не подонки прячущиеся, а официальные лица компании, сечешь? Потом он продал патент на изобретение в Европу и Россию. Сейчас активно осваивается Южная Корея. Люди массово отказываются от условного добра в пользу идеального мира.

– Но что плохого в том, чтобы быть добрым?

Джимми еще не забыл ощущений, которые давал энзим. Каждый сталкивался с этим. Нарушение восприятия мира – тяжелая штука. Действительно, иногда даже мне казалось, что быть добрым – это хорошо. Соблюдать заповеди – идеал поведенческого образа жизни. Я не смог бы травить свой организм дрянным алкоголем, я не пил бы таблетки и не нюхал бы кокаин. Просто физически не имел бы такой возможности… Мне не нужно было бы решать проблему сифилиса, который лечил почти девять лет, да так и не долечил до конца… Я не мог бы делать зло… но и без зла не мог бы понять, что такое добро.

– Главная проблема в том, – сказал я, внятно произнося каждый слог, – что при абсолютном добре нет выбора.

О, старая сказка о выборе. Мы, старики, рассказываем эту сказку молодым, чтобы те поверили и отстали. На самом деле, прелесть идеального мира в том, что можно быть злым. И никакой другой правды не существует.

– Профессор разработал устройство, которое выкачивает «добро» из человеческого мозга ровно наполовину, чтобы у людей остался настоящий выбор между добром и злом, – продолжил я, увлекаясь сказкой. Вернее, это все было по-настоящему, но выводы я подменил. Как когда-то эти самые выводы подменили и мне. – Есть предохранителя, не позволяющие забрать весь энзим.

– Я понимаю… – задумчиво произнес Джимми.

– Видать у самого профессора крыша поехала, когда он выкачал себя без остатка, – усмехнулся я. – Но, знаешь, хватит уже лишней болтовни. Через двадцать минут – начало смены. Доедай капусту и двинем отсюда. Или, если хочешь, останемся и посмотрим, как инвакцинаторы разберутся с морячками, хочешь?

Джимми обернулся, разглядывая полупустой зал. Впрочем, люди прибывали.

Стерильные морячки допивали кофе и собирались возвращаться на свой корабль – куда бы он там ни плыл. По законам штата через двадцать минут их можно было инвакцинировать совершенно легально. Энзим не позволит им сопротивляться. В чём-то эти люди походили на овец.

Господи, я и сам когда-то был таким.

– Пойдем, – сказал я. – Что у нас еще на ночь?

Джимми открыл блокнот уже на ходу.

– Давайте заглянем на Шестую авеню, сэр, – предложил он, когда мы выходили из бара в объятия ночного морозного воздуха.

– Любовь там у тебя, что ли? – хохотнул я. Шестая авеню совсем не по пути.

Холодный ветер облизал щеки. Я вспомнил, что не успел помочиться, отошел в проулок между темными, спящими небоскребами, и справил нужду, кряхтя от удовольствия. Еще одно преимущество свободного человека.