Александр Матюхин - Зеркальный лабиринт [сборник litres]

В бывшей детской Ефимыч поставил кровать, стол и шкаф. Больше места и не было. На столе покоилась печатная машинка. Еще стоял граненый стаканчик, пятидесятиграммовый. Ефимыч присел на край кровати, наполнил стаканчик до краев и залпом выпил. Тяжелые мысли стали легче. Жизнь пошла своим чередом.

Посидев немного, Ефимыч достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт, надорвал левый край, высыпал на кровать деньги – несколько пятитысячных, две тысячные и много пятисоток. Аккуратно разделил на три стопки, по достоинству, убрал пятисотки в карман, остальные смешал. Потом поднялся, подошел к печатной машинке и аккуратно ее приподнял. Машинка легко вышла из пазов, обнажив пластиковый поддон, полный денег. Деньги (в основном пятитысячные) рассыпались хаотично по всему дну, словно оброненные сюда случайным образом и забытые. Денег было много. Ефимыч скользил по купюрам равнодушным взглядом. Смерти, смерти, смерти. Диагнозы, протоколы, звонки, письма. Сколько вас здесь, облеченных в бумажки – жизней, о которых теперь уже помнят только родные и близкие?.. Теперь их стало еще больше. Безоблачного счастья каждой людской души.

Кто-то когда-то доказывал Ефимычу, что в деньгах счастье. Окончательное и бесповоротное. К деньгам нужно стремиться, ими нужно обладать – в том количестве, которого достаточно для приобретения счастья. И неважно, через кого переступаешь, с кем ссоришься или враждуешь – важен факт обладания богатством. Потому что все вокруг, стало быть, умрут, а деньги – они вечны. А разве счастье не в вечности постоянства?

Ефимыч, помнится, тогда и не спорил, а молча кивал. Конечно, в деньгах счастье. Конечно, когда их много – это хорошо… И своим мнением все равно никого не убедить. Так и зачем тогда стараться?.. Тем более, что вокруг все жили только ради денег. Это на словах – свобода, равенство, иллюзорное братство. А на деле – лишь бы зарплата побольше, да продукты подешевле.

Последовала еще одна стопка водки, после чего Ефимыч переместился в зал и сел в кресло. Так проходила большая часть его вечера. Постепенно за окном темнело, тени становились резче и длиннее. Ефимыч погружался в сладкую пьяную полудрему, ему мерещилось, что в квартире кто-то есть: любимая жена и маленькая дочь. Да, верно. Как много лет назад. Жена суетилась на кухне, много и вкусно готовила. А дочка любила забираться на колени и закидывать Ефимыча миллионом всевозможных вопросов. Что это за буква в газете? Почему у мужчин растут усы? Что будет, если нажать на кнопку телефона? И далее, до бесконечности. Другое счастье, не денежное. Эфемерное и неизмеримое ни в чем…

Потом Ефимыч проснулся, заморгал от яркого света, внезапно заполнившего зал, и увидел Любу, стоящую на пороге. Взрослую, тридцатилетнюю Любу. Ростом она была не выше Ефимыча, худенькая, с широкими плечами и курносым носом (в мать). Вся в веснушках, никогда не красившаяся – да и не надо ей это, и так красота неописуемая. В больших зеленых глазах непонятно – или усталость – или грусть – или и то и другое.

– Дедушка! – завопил внук Лешка, выныривая из переплетения пакетов, и побежал обнимать деда. Лешка не любил сидеть на коленях, а любил бегать, играть в войнушку и в машинки.

Рядом с Любой возник ее муж, Костя, как всегда небритый и чуть-чуть уставший.

– Вот, решили проведать, – словно в оправдание сообщила Люба. – Ты же борщ не ел, наверное, даже не заглядывал. Перекусим все вместе, хорошо?

Обычно заглядывали в конце недели, на «Поле чудес», а сегодня была среда. Это из-за вскрытия. Слухи по поселку разлетаются быстро. Ефимыч к слухам давно привык, и уже не обращал внимания, а вот Люба переживала. Верила, наверное, что Ефимыч тоже переживает. Еще бы – прикрывать шайку Прохорова, и при этом ни о чем таком не думать…

Впрочем, Ефимыч понял, что сегодня его будут расспрашивать.

Так и случилось. Уже за столом, после того, как поели борщ, и перешли на картошку с салатом, Люба внезапно спросила:

– Ну, как? – и застыла, чего-то ожидая.

– Что – как? – спросил Ефимыч.

– Никто не звонил?

Ефимыч пожал плечами.

– А кто будет звонить? – подумал и добавил в сторону. – Было бы по какому поводу…

– Понятно по какому… Ко мне Верка с работы сегодня подошла и прямо в лоб спросила – разве не будут уголовку заводить на Прохорова и его ребят? Это же ни в какие рамки не лезет! Убить человека среди бела дня, а милиция в ус не дует.

– Полиция, Люба, – поправил Ефимыч. – Полиция у нас теперь… И что ты от меня хочешь?

– Ты судмедэксперт! – едва ли не по слогам сказала Люба. – Ты должен такие преступления, как семечки щелкать. Разве нет? Ты же наверняка знаешь, куда и сколько раз его били, что сломали, чем ударяли! Ты должен протокол составить, отправить куда надо, пусть разбираются. Не заминать все это дело, а отправлять, шумиху поднимать!

Ефимыч повозил вилкой в полупустой тарелке, подковырнул кусок картошки, но взгляда не поднял.

– Шумиху поднимать, говоришь, – пробормотал он, – какую шумиху, Любочка? Ты о чем?

– Не притворяйся, будто все хорошо.

– Я и не притворяюсь. Я никому ничего не должен, понимаешь? Мое дело маленькое – осмотрел тело, составил протокол, передал на ступеньку выше и – фьюить – куда оно там полетело, мне все равно.

– Но ведь его же убили, да? – допытывалась Люба. – Всем понятно, что убили. И если бы ты написал, там, как надо… то и дело бы завертелось. А ты снова…

Ефимыч не знал, что ответить. Не в первый раз это произошло, и не в последний. И все будет, как всегда. Пожужжит народ по тесным кухонькам, на работах, во двориках и на лавочках, и забудет. А Люба в очередной раз придет, попробует что-то выпытать (мозги, что ли, вправить) заведет разговоры о справедливости, о шумихе, о высших инстанциях… потом, наверное, поплачет, вымоет посуду на кухне, поцелует в щеку и уйдет. Костик, вон, сидит и молчит. Все понимает. А Лешка не понимает ничего, и от этого счастлив.

– Любочка, ну, давай сегодня не будем! – попросил Ефимыч, морщась, потянулся за бутылкой вишневой настойки, которую доставал с верхней полки шкафа для гостей. – День сегодня был хороший! С грозой, а без дождя! Прохладно, а?

– Прохладно, – согласилась Люба, – Почему ты таким стал, а? Расскажи, почему?

Ефимыч молча разлил по рюмкам. Поднял свою и залпом выпил.

– Потому что, Любочка, жизнь такая, – сообщил он, осмелев. – И люди кругом такие. Я не напишу – другие напишут. А я, стало быть, стану ненужным, вроде старой вещи. И меня выкинут, понимаешь? Это просто. Как дважды два. А люди шепчутся, мол, Ефимыч такой плохой, Ефимыч такой мерзкий… а если перед ними будет стоять выбор – либо убьют тебя, либо делай то, что говорят, то как они поступят? Не знаешь? А я, вот, знаю.