Сергей Игнатьев - Зеркало воды [сборник litres]

Я хочу заступить за меловой круг. Хочу нарушить границу.

Там, за барьером – острые шпили протыкают закат. Там перешептываются утопающие в сумраке вековые рощи. Там не действуют земные законы. Там пролегает граница измерений.

Заскрипело окно.

Я вспомнил, как это было.

Тогда, в другой жизни, в другом времени. Когда я был ребенком.

Я забрел в самую чащу леса, возле старой дедовской дачи. В третьем поколении я принадлежу к номенклатуре. Потомственный госчиновник. Как скучно.

От скуки я и бежал. Туда, в самое сердце леса.

Я нашел этот старый дуб, продрался к нему через заросли орешника, настоящие джунгли.

Обугленное молнией, мертвое, сухое дерево. Растопырившее скрюченные ветви-пальцы. Истыканное ржавыми гвоздями. Кому это могло понадобиться? Мертвый дуб в чаще леса и ржавые гвозди. Прибитый над дуплом коровий череп и вырезанные на коре руны и то не произвели на меня такого впечатления, как эти гвозди.

Позднее я узнал те символы, что вырезаны были на коре.

Тот, кого мы не называем по имени. Тот, чьи портреты мы вешаем в своих кабинетах – черный прямоугольник в вычурной раме. Или в раме строгой. Обрамление по вкусу хозяина. Только содержимое неизменно. Чернота. Пустота. Великое ничто.

Теперь мне казалось, что я вновь был у того дуба. Что я прибит к нему вместо коровьего черепа. Голой спиной чувствую его шершавую кору, изрезанную тайными письменами. Чувствую оплетающий его колючий мох. А череп кружит окрест, скалясь, наслаждаясь долгожданной свободой, уставил на меня пустые глазницы. Смеется.

Двое пытались вломиться через окно. Еще двое – через дверь.

Я перекатился через матрас, укрывшись за ахающим и стонущим телевизором, высадил в них две обоймы. Одну – в окно. Другую – в дверь.

Нас учили и этому, но я никогда не думал, что навыки пригодятся.

Они не намерены были задавать вопросы. Они пришли прикончить меня и забрать то, что передал мне Свански. Мне пора было сваливать.

Я сел в «кадиллак», взятый напрокат еще в Сан-Андреасе. Боюсь, не смогу вернуть его вовремя. Боюсь, возникнут проблемы с визой и возвращением в гостеприимные Штаты.

Впрочем, на кой мне сюда возвращаться?

Меня ждал чудесный край на морском берегу. Сверкающая твердыня, к которой ведет крутая лестница. Мраморные перила. Купола, башни. Место, где я бывал неоднократно – в моих снах.

Я несся через Штаты, сквозь закат, огненным потоком, вдоль владений He-Спящих. Безумные огни реклам, музыка, блеск. Горький кофе галлонами. Остывшие яблочные паи из придорожных кафе – не выпуская руля, вприкуску. Извечное невозвращение в извечную не-родину.

Переплетение подземных ходов. Город-под-городом, куда не проникает солнечный свет. Свисающие со стен бледные корни. Копошение крыс под ногами. В свете фонаря выплывали символы, жирно выведенные по влажным стенам. Знакомые символы. От света фонаря оживают тени, заполошно скачут по потолку и полу, мельтешат, будто отплясывая дикарские танцы.

Холм на краю леса, старая водокачка, о которой ходила дурная молва. Говорили, в городке пропадают дети. Говорили, что где-то неподалеку нашли тело, которое так и не сумели опознать.

Почтальон из Эйлсбери, красноносый пьяница, сказал, что я двигаюсь в правильном направлении. Он смеялся мне вслед, бормоча: «Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с легионом младых!»

За краем горизонта мне мерещилось море и одинокий парус. Я вспоминал, я твердил про себя вновь и вновь, вжимая педаль газа в пол, древний девиз: «Уходим в море!»

Я бросил на перекрестке «кадиллак», из-под раскрытого капота которого валил густой черный дым. Дальше ехал на автобусе, в салоне которого не было ни одного человека – бледные лица в струпьях чешуи, из-под растянутых воротников свитеров алеют жаберные щели.

В том городке на побережье Флориды, в окончательной точке моего путешествия, где я сошел с автобуса и увидел океан – меня встретил звук гонгов, созывающий местных на их загадочные мистерии, на свершение их порочного тайного культа.

Я лавировал между лужами и рытвинами разбитой улицы. Как тень скользил между обшарпанных домов, пока ноги сами не принесли меня в темный глухой двор. Внезапно в окнах вспыхнул свет. Они смотрели на меня из окон – сотни мертвецов, пустоглазых и ухмыляющихся скелетов, любопытствующих, кто нарушил их покой? Кто осмелился потревожить?

Я поспел к торжествам. Среди шума и гомона, адского карнавала, брел наугад. Между стен, покоробленных грехом, по улицам, приютившим изначальное зло. Горожане колотили в гонги и барабаны, ярко светили факелы. С крыш пускали черных голубей.

Двое парней в баре, Сет Этвуд и второй, как же его… кажется, Эб. Они сказали, что я на правильном пути. Они дружелюбно махали мне вслед перепончатыми лапами: «Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн!»

В небесах или на земле таится она, страна, которой я грежу? Край, где тонут во мгле седые столетия.

Я закрываю глаза, и на оборотной стороне век отпечатываются, как обжигающие сетчатку отблески электрической лампы – цитадели, башни, вены рек, акварельные переливы чужого неба, тень птичьего крыла на лоскутном одеяле болот и лишайников. И в ушах звенит – отголосок колоколов.

– Берегись, милый мой, Сен-Тоудского звона, – пела из случайной радиоточки популярная советская певица Алина Аотарева. – Вспоминай иногда старикашку Тритона.

Очевидно, я схожу с ума. Над океаном разносится призывный клич, курлыкающие трели птичьих стай, уходящих к югу. Что они ищут? Сплетение тополиных ветвей, усеянные цветом акаций тропы? Они уходят. Потом возвращаются. И только купола и башни в ледяной глубине, в толще воды, спят и видят сны о птичьих стаях. Сан-Андреас – Флорида. Кактусы, перекати-поле, горький кофе и черствые яблочные паи. Яддит. Гурские области. Целефаис. Зар. Я почти совсем не спал, я сбился со счета – какой теперь день недели? Месяц? Год?

«Для любви не нужны доказательства», говорил мне Крамер из зеркала заднего вида, «а героям предначертано умирать. Если они выживают – из них получаются самые скучные люди на свете…»

«Жизнь – одинокое дело, малыш», белозубо ухмылялся Свански с экрана выключенного телевизора над стойкой придорожного магазинчика. «От этого не спасает ни Конституция Соединенных Штатов, ни полиция, ни священные узы брака, ни двойной бурбон. Только твое собственное сердце».

«Секгет счастья человеческого, – поучал Бушмин из расколотого зеркала в ванной комнате мотеля, – в том, чтоб ничего не желать для себя. Тогда только душа твоя успокоится. Тогда начнешь находить хогошее даже там, где вовсе не ожидал найти».

Нет, больше нет сил. Что они делают со мной?! Голова горит, полыхает, спасите меня, заберите отсюда, поддайте газу, двойной счетчик, шеф! Подальше отсюда, за границу миров – туда, где только шелест ледяных ветров и Полярная звезда, мерцающая на лиловом небосклоне. Только сизый туман и отголоски колокольного звона, со дна морей, из тьмы и переплетения водорослей, где обитают лишь фосфоресцирующие пучеглазые гады – то глас Атлантиды! А за ней – колоннады и помпезные дворцы Москвы. Мраморные статуи – храбрых воинов в буденовках, ударников труда в выпуклых гогглах и осьминогоподобных жрецов Азатота и Нъярлатхотепа. Кто это – уж не мои ли родители смотрят на меня с укоризной? Во что я превратил свою жизнь? В погоню за глупой мечтой. Знаете, это же все любовь. Она виновата. Вечный двигатель. Единственный смысл. Белка в колесе… А вы знаете, что у голландского премьера в портсигаре шишки?