Сергей Лукьяненко - Холодные звезды [сборник litres]

Кроме плазменного шквала за обшивкой, никаких привычных атрибутов посадки не было. Ни перегрузок, ни вибрации корпуса, ни хотя бы звуков, неминуемо проникающих в кабину челнока.

Проблем с запасом тяги тоже не существовало, мы снижались по такой энергоемкой траектории, что любого баллистика хватил бы удар.

– Даже Сильные расы не склонны к подобным экспериментам, – изрек Данилов, когда корабль снизил скорость. – Это же не просто энергоемко, это еще и опасно. Нагрузка на конструкцию…

Его по-прежнему давило техническое совершенство геометров. Когда-то прогресс общества мерили научными достижениями, производительностью труда, спортивными успехами отдельных людей. Данилов, видимо, оставался в плену подобных схем.

В отличие от меня.

Нет, я не знаю, чем на самом деле одна цивилизация превосходит другую. Дальностью путешествий? Прочностью сплавов? Неисчерпаемым доступом к энергии? Тогда геометры и впрямь верх совершенства. Впрочем, если взять ту тонкую материю, которую принято считать человеческим счастьем, то и здесь ситуация неоднозначна.

Ведь они счастливы…

Пусть, на мой взгляд, их общество лишено неизменных атрибутов свободы, пусть бесспорный прогресс в нем прикрывает казарменный аскетизм. Но ведь если взвесить баланс добра и зла, счастья и несчастья, то и тут Земля безнадежно проиграет геометрам. Тысячи таких «санаториев», как «Свежий ветер», в котором я удостоился чести побывать, не перевесят самой заурядной исправительной колонии на Земле. И если «всего лишь» девяносто процентов населения Родины считают себя счастливыми – нам абсолютно нечего им противопоставить. Не «золотые двадцать процентов», не тот слой населения самых развитых стран Земли, что ухитряется жить в комфорте и довольстве в задыхающемся от нищеты мире.

Я не знаю, почему мы лучше геометров. Я даже не знаю, что выбрали бы простые люди на Земле – гордую и нищую свободу или заботливый патронаж Наставников. Мнение Данилова и Маши – не в мою пользу.

Одно я знаю точно.

Если в этом погруженном во тьму мире, что стелется сейчас под нами – не верящими друг в друга, мечтающими о разном, абсолютно несовершенными людьми, если в этом мире есть хоть малейший шанс остановить геометров, отвлечь их от Конклава… такого ненавистного Конклава – я найду этот шанс.

Найду – или навсегда останусь во тьме.

– Петя, у геометров реально сесть – так? – спросил дед.

Я покачал головой. Нет. Нигде и никогда, если планета развита хотя бы до того уровня, который был на Земле в конце прошлого века, подобные посадки невозможны. Каждый стережет свое самое большое сокровище – небо.

Данилов откашлялся и монотонным, унылым голосом произнес:

– И поняли геометры, что подобная беспечность есть самое большое коварство… И убежали они в панике на другой конец Галактики, даже не потрудившись разобраться… Петр, если что – я пойду к ним летописцем. Получится?

– Получится, – согласился я. Данилов был не просто выбит из колеи – если уж его прежнее бесконечное балагурство выродилось в отчаянные попытки сострить.

Скорость скаута уже упала до каких-нибудь четырехсот-пятисот километров в час. Он несся над плоской, серовато-коричневой каменистой равниной. Как ни странно, но на поверхности планеты, лишенной солнца, было довольно светло – как на Земле в полнолуние. Небо – тонущее в звездах небо – горело над миром Тени.

Привстав – движение почти не ощущалось, – я прижался к куполу. Глупо, конечно, ведь это просто экран, а не стекло. Но качество изображения осталось идеальным.

В сотне метров под нами неслись покатые холмы. Какие-то блестки на поверхности… нет, вряд ли что-то искусственное, скорее рудные выходы. Да есть ли здесь жизнь?

– Петр, сядь, – попросил Данилов. Все его инстинкты протестовали против подобного безумия – стоять в корабле, совершающем динамические маневры.

Я подчинился. В конце концов, углядеть ничего нового не удастся – корабль и сам контролирует пространство.

И почти сразу же скаут резко пошел вниз – у меня все замерло внутри, не от ощущения падения – его не было, а от закружившегося вокруг мира. Корабль скользнул к поверхности по дуге, завис на миг – и опустился. Ровный неуловимый шум исчез – дыхание механизмов стихло.

– Приехали. – Я коснулся терминала.

Посадка осуществлена.

Есть какие-то изменения? Живые организмы, искусственные объекты?

Нет. Ближайшая область поглощения энергии на расстоянии двадцати тысяч шагов. Даю указатель.

Проблеск света на куполе – голубая ниточка потянулась вперед через холмы. Я заметил, как изменились лица товарищей, и торопливо пояснил:

– Это направление на ближайший аномальный объект…

Ниточка погасла.

Данилов с Машей продолжали сидеть в одном кресле, походя сейчас на слегка рассорившихся любовников. Счетчик неторопливо двинулся по окружности кабины. Похоже, он фиксировал в своей безотказной памяти ландшафт. Корабль молчал, явно считая свою функцию исчерпанной. Я «вслушался», пытаясь вызвать на контакт куалькуа. Никакого ответа.

Может быть, живущая во мне амеба тоже наблюдает за обстановкой? Вырастила пару глаз на моем затылке и изучает мир?

А может быть, здесь, в мире Тени, уже разорвалась та связь, что соединяла миллиарды крошечных существ в единое целое?

А может быть, пренебрегая непредставимым расстоянием, куалькуа по-прежнему един – клеточка огромного мозга, с жадным любопытством пожирающего новую информацию?

Я вдруг понял, что уже с минуту в кабине царит тишина. Закончил свой «обход» счетчик, смотрят на меня Данилов и Маша.

– Что дальше, Петр? – тихо спросил Данилов. – Ну? Мы прилетели. Это и впрямь оказалось просто. Командуй.

Окружающая среда пригодна для жизни?

Мне тоже было не по себе. И отрицательный ответ корабля меня бы сейчас обрадовал.

Да.

Открывай кабину.

Купол потемнел, утратил прозрачность.

– Будем выходить, – предупредил я.

Издав легкий хлюп, купол свернулся.

И мы сжались, придавленные пылающим небом.

Нет, никакие экраны не смогли этого передать! Может быть, потому, что мы знали – это только изображение. А с ним возможно сделать все что угодно. Теперь мы смотрели собственными глазами.

Когда-то в детстве меня поразило ночное небо над Крымом. После бледных северных звезд оно казалось россыпью алмазной крошки, поистине божественным творением. Потом, в юности, побывав в тропиках, я понял, что такое настоящее южное небо. Тут уже не возникало никаких мыслей о Творце. Звезды и так были равны Богу. Не драгоценная пыль – а подлинные бриллианты.

Но только тут небо было живым. Здешний Джордано Бруно не пошел бы на костер из-за вопроса обитаемости иных миров – она казалась бесспорной. Не холодный свет мертвых драгоценностей, а живое и теплое дыхание далекого огня струилось с неба. Равнина – унылая, слегка холмистая, пустынная – оказалась сказочно красивой, будто на рождественской открытке. Сияние разноцветных звезд окрашивало ее феерической иллюминацией – вроде бы и не вычленить отдельных красок, не уловить оттенков – кроме как краем глаза. Вопреки всей физиологии зрения, между прочим.