Ник Перумов - Война ангелов. Игнис [litres]

Наёмник хохотнул и ушёл, топая сапожищами, а её вскоре увёл другой человек, увёл каким-то узким ходом через сад, потом – повёз в закрытой карете за город, в глухую усадьбу, под присмотр старухи-экономки родом с южных приморских земель.

– Это из-за неё, из-за тётушки Леа я таково странно-то говорю. – Хаэльдис почти завершила фигуру – три вписанные друг в друга треугольника, расчерченные дугами и хордами. – Уж падре меня учил-учил, чтоб я как благородная б речи вела, уж старый Уго учил-учил – нет, глухомань-то из крови, видать, не вывести!

Хаэльдис будто забыла и о недавнем страхе, и об ангеле, разгоняющем облака мерными взмахами крыл, и о разорённом, разбитом городе вокруг – рассказывала и рассказывала, а из-под мелка в её руке всё тянулись светящиеся голубовато-белые линии.

Там, в уединённой усадьбе, Хаэльдис снова учили – волшебничать, драться на ножах и немного на мечах, ставить капканы, настораживать ловушки, а потом – умению покидать мир и возвращаться в него. Уго волшбе да бою учил, Леа старая – волшбе своей, иной, да гадательной мудрости. Всю правду тебе скажу, золотенький, коль захочешь! Девчонка легко всё схватывала, без страха шла на самые трудные задания; научилась вести разведку, выкручиваться из самых опасных ситуаций, научилась убивать – потому что так приказывал падре, однажды вырвавший её из равнодушных жестоких рук.

Вот только говорить красиво так и не выучилась.

– Что так пыришься, золотенький? – Хаэльдис, высунув язык, дорисовала последнюю руну. – Ну, нету святости во мне, нету. Всякое делала, за то сама и отвечу, ежели кто спросит. И никуда я от падре не денусь, хоть и мыслю порой бросить это всё да податься в вольные маги, как вот ты. Золотишко какое ни есть прикопала… думала, хоть погуляю вволю. А падре-то подозревает, вот и привязывает крепче. – Она усмехнулась и снова потёрла шею там, куда впилась невидимая сейчас удавка.

– Да почему ж не денешься?!

Хаэльдис отряхнула ладошки и серьёзно ответила:

– Да потому, золотенький, что падре наш святой. А святых людей-то беречь надобно. Хорош ржать как жеребец, то истина! Все мы многогрешны, и падре тоже, да только он святой, а мы нет. Нам от Спасителя и от ближних Его откровений-то не даётся, а на него снисходят! С ним сам святой Серапион говорит, как мы с тобою, сама видала! Святой он, падре!..

– Да я… – начал было Эварха, но девчонка перебила:

– А не веришь, так и нишкни. Дай закладку заложу. А то, не ровён час, этот вон, с неба, опять зашепчет, руны мне попортит!

Ангел пока ничего не шептал, висел себе в зените, чуть выше здешнего солнышка, так что Эварха стал к нему даже привыкать. Да и не только он – люди вокруг переставали метаться, словно вспугнутые мураши.

«Этого, верно, и ждёт, – подумал Эварха. – Чтоб успокоились, а он опять ударит, чтоб испугались да молились шибче!»

Хаэльдис осторожно развернула платок, и бронзовая спираль тускло взблеснула на солнце. Сила, заполнившая фигуру, отозвалась ей – линии вспыхнули ярче, замерцали дуги, руны заискрились, словно праздничная мишура.

– Тише, тише. – Дева Хаэльдис испуганно прикрыла амулет ладошкой, даже, кажется, подула на него, как на горячую кружку. – Спи, глупый. Ещё рано, спи!

В глазницах черепушки Адальберта разгорелось багровое, и фигура на земле постепенно померкла. Хаэльдис, по-прежнему прикрывая бронзу ладонью, потянулась и очень бережно водрузила спираль в центр фигуры.

– Ну вот, пущай спит, пока я не…

Грохот прокатился по земле, над землёй, в глубине земной тверди.

Эварха вскинул голову: ангелы пошли в атаку. Главный их словно шагнул вперёд и вырос ещё, видимый уже во всех подробностях, во всех мельчайших складках одеяния, во всей своей грозной красоте. Из правой его ладони выметнулся узкий белопламенный клинок. А в молочной голубизне вокруг проявились другие крылатые фигуры, поменьше, но тоже пылающие ослепительно-белым огнём – десятка два, пожалуй. А вслед за этим и сами небеса запылали, и Эварха ясно различил в разгорающемся сиянии густо переплетённые линии гигантского заклятия. Вожак ангелов склонился над Идиллией – лик приблизился, навис, сквозь белый пламень проступили странно тёмные черты, словно в сердцевине этого огненного существа жила тьма.

– Час спасения пробил. – От шёпота ангела ветер пригнул кусты. – Каждый получит по делам его, и да свершится предначертанное.

– Раздери тебя все ведьмы и демоны, – выругался ловец. Бежать надо, эти ж сейчас начнут жечь всё подряд…

Сила пришла в движение. Эварха ощутил это, не прибегая ни к каким заклятиям – словно бы возмутилась вокруг невидимая вода, смешались тёплые и холодные потоки, потянули, потащили за собой, как океанская волна, куда-то в глубину, аж голова закружилась.

Хаэльдис схватила его за запястье, неожиданно сильно дёрнула. Ловец обернулся – и вовремя, ноги у девушки подогнулись; пальцы скребли шею, глаза закатились, из горла слышалось тонкое сипение.

«Удавка», – понял ловец. От движения силы заклятие, которое должно было спать ещё день-два, пробудилось; пробудилось, сдавило горло смертельной петлёй, а госпожи Клары Хюммель поблизости нет. Она вообще сейчас неизвестно где в этом городе – тоже закладывает «закладки» и чертит фигуры, составляет планы и рассылает людей по местам. Поди найди её в эдаком-то хаосе…

«Чтоб тебя шишиги разодрали, святой ты убивец. – Эварха подхватил на руки почти невесомую деву, прижал к себе, как ребёнка. – Удавку, значит, для надёжности, чтоб не сбежала… чтоб тебя самого так удавило, жирдяй!»

Однако помочь сейчас мог только он. И ловец что было духу помчался по направлению к собору Святого Серапиона, высоко вздымавшему над городом шпили с перечёркнутой стрелой. Ни один, кстати, не обвалился!

И уже будь что будет с этой «закладкой»…

Ловец скакал по камням, перепрыгивал через трещины и поваленные деревья, пробирался по вздыбившейся мостовой; ветер от шёпота ангела не то что не утихал – напротив, усиливался, закручивал над улицей пыльные вихри, выл в развалинах. Фигуры ангелов над головой пылали всё ярче, а вот небо стало темнеть средь бела дня, солнце померкло, землю освещал лишь призрачный свет от крылатых фигур. Люди кричали и плакали, падали на колени, молились, тянули руки к небу в тщетной мольбе – бессмысленно и отчаянно. Стемнело очень быстро, однако ловцу некогда было ужасаться светопреставлению – дева Хаэльдис у него на руках едва дышала. Дышала с хрипом, с присвистом, долго и трудно, и Эварха спешил как мог.

Вот и собор – упирается в чёрное беззвёздное небо шпилями светлого камня. Двери распахнуты, внутри горят свечи, но мало и слабо – некому, видать, следить за освещением. Собор и площадь перед ним заполнены молящимися, стоящими на коленях, похожими в полумраке на призраков, приросших к земле; люди раскачиваются, вразнобой тянут молитвы, кто-то истерически рыдает, кто-то выкрикивает проклятия. Эвархе страшно, очень страшно – но не оттого, что белопламенный ангел, склоняющийся над шпилями, сейчас взмахнёт рукой, и мир исчезнет в белом огне. Ему страшно, что дева Хаэльдис трудно выдохнет и больше не сделает вдоха.