Джо Аберкромби - Немного ненависти [litres]

Савин прикрыла глаза и принялась думать о своих ощущениях, когда она проткнула клинком того косоглазого. А потом рубанула со спины второго, в кепке. Легкая отдача рукояти в ладонь. Легкое усилие, когда она вытаскивала клинок. Это оказалось так шокирующе просто – убить человека. Савин говорила себе, что они не оставили ей выбора. И тем не менее она видела их лица каждый раз, когда закрывала глаза, чувствовала, как у нее ускоряется дыхание, щекочет кожу выступающий пот, сердце начинает колотиться точно так же, как тогда; и она принималась снова и снова тереть кончиками пальцев свою грязную, зудящую шею.

– Так что, ты теперь ломатель? – донесся из-за стены голос Лидди.

– Малмер делает для людей все что может, так что я делаю все что могу для него. Стою на баррикадах. Раздаю людям еду. Я больше не солдат. И не пастух. Кем же мне теперь быть?

– Моим мужем. Отцом Май.

– Я знаю, это самое главное, но… что мне делать? – Было так странно слышать этот заискивающий, едва ли не слезливый тон в голосе того, кто, как хорошо знала Савин, мог быть настолько опасным. – Я не могу просто сидеть сложа руки и смотреть, как людей ломают, верно?

– Есть очень тонкая грань, Гуннар, между тем, чтобы помогать людям, и тем, чтобы их калечить. И ты постоянно переходишь эту грань.

В голосе Лидди не было ни намека на слабость. Сила этой женщины изумляла Савин – то, как она продолжала делать свое дело, работать, улыбаться, извлекать все что можно из этого кошмара.

– Я пытаюсь делать как лучше, просто… не всегда можно понять, как будет лучше…

Их голоса стали тише, превратившись в невнятное бормотание, потом их заглушили чьи-то крики снаружи. Возможно, там дрались. Савин забилась поглубже в угол, пережидая, пока голоса не удалились и не затихли в конце улицы.

Она облизнула губы. Молчание давило на нее. Говорить не хотелось, но это было лучше, чем снова видеть эти лица.

– Мои родители тоже иногда ссорились.

Май посмотрела ей в глаза.

– Из-за чего?

– Из-за отцовской работы. Из-за того, что мать пила. Из-за меня. Я всегда была их любимым предметом для разногласий.

Может быть, они ссорятся из-за нее и сейчас? Савин поглядела вниз, на дешевые доски пола, все в занозах и трещинах. Лучше не думать о прежней жизни. Лучше сделать вид, что она совершенно новый человек, место которого именно тут, где она находится. Который знает, как ей повезло находиться тут.

Лидди дала ей платье, если его можно было так назвать. Бесформенный мешок из грубой ткани, тщательно заштопанный и пахнущий дешевым мылом. И она была за него благодарна. Гуннар нашел для нее матрас, а точнее, колючий тюфяк, из которого торчала солома. Савин не сомневалась, что он кишит вшами – и была благодарна. Она делила с Май комнатушку размером не больше чулана в ее адуанском доме, с планками, виднеющимися из-под потрескавшейся штукатурки, и пышным пятном плесени возле облезлой оконной рамы. Ей почти ни мгновения не удавалось побыть одной, но она была благодарна и за это тоже. Когда она оставалась одна, все то, что она видела и сделала в день восстания, затапливало ее ум, словно грязная вода дырявую лодку, накрывая ее с головой, так что она начинала чувствовать, что тонет.

Ей приходили мысли о том, чтобы попытаться выбраться из города, но, говоря по правде, у нее едва хватало смелости выглянуть в окно, не говоря уже о риске снова выйти на улицу. Савин обнаружила, что в конечном счете смелости в ней гораздо меньше, чем она самодовольно считала, когда шантажировала инвесторов, выбирала новый парик или провозглашала социальные смертные приговоры в салонах Адуи. Она всегда считала себя такой рискованной! Самой дерзкой женщиной во всем Союзе. Теперь Савин поняла, что все игры, в которые она играла, были заранее подстроены в ее пользу. Прежде ей никогда не доводилось рисковать собственной жизнью, и внезапно поднявшиеся ставки оказались для нее чересчур высоки.

В первые несколько ночей у них была свеча, но теперь она догорела, и единственный свет проникал в комнату от далеких пожаров. В городе постоянно что-то горело. Все припасы были на исходе. Лавки стояли разграбленные, богатые дома были ободраны до стропил. Порой ломатели приносили какую-то еду, но с каждым днем все меньше.

Савин всегда знала, что жизнь в трущобах не сахар, но если она вообще об этом думала, ей представлялась более романтическая версия. Версия, с которой было проще жить. Милые детишки, резвящиеся в канаве, заливаясь смехом. Добродушные старушки, варящие в котле похлебку из костей. Крепкие мужчины, хлопающие друг друга по плечам и поющие на несколько голосов старые добрые рабочие песни, сидя вокруг костра, на который пошли последние обломки их мебели. О дух сестринства и братства, о мужество, о благородство нищеты!

Как выяснилось, нет ничего романтического в том, чтобы гадить в ведро под взглядами других людей. Ничего такого уж воодушевляющего в том, чтобы откладывать куриные кости для завтрашнего обеда. Никаких особенно сестринских отношений между женщинами, рвущими друг у друга из рук объедки, извлеченные из огромных мусорных куч. Никакого благородства в том, что у тебя крутит живот из-за гнилой воды в колонке, в том, чтобы вытаскивать вшей у себя из подмышек, в том, чтобы постоянно мерзнуть, постоянно хотеть есть, постоянно испытывать страх.

И тем не менее, такая жизнь не пробудила у Савин жалости к людям, вынужденным жить так день за днем. К людям, населяющим множество подобных же зданий по всему Союзу – зданий, от которых она получала прибыль. Она всего лишь отчаянно желала никогда больше не возвращаться к такой жизни сама. Может быть, это значило, что она эгоистка. Что она испорченная. Даже злая. В день восстания, когда она бежала по городу, подвывая от страха, Савин поклялась Богу, в которого не верила, что будет доброй, если ей будет дарована жизнь.

Сейчас она была не против быть злой, если ей будет дарована чистота.

– Вы были в доме полковника Валлимира, – сказала Май.

Савин воззрилась на нее, выбитая из равновесия и неспособная это скрыть. Непрестанно донимающий ее гвоздик страха внезапно сделался нестерпимо острым.

– Ч-что? – просипела она.

– Вечером накануне восстания. – Май выглядела абсолютно спокойной. – Я подавала вам желе.

Взгляд Савин метнулся к двери, но из этой комнаты нельзя было выйти, не пройдя через другую. Где человек, у нее на глазах втоптавший голову другого человека в дорогу, ссорился со своей женой.

– Желе было ужасным, – пробормотала она.

– Я все пыталась прикинуть, сколько могло стоить ваше платье, – сказала Май.

Гораздо больше, чем эта комната. Скорее всего, больше, чем все это здание.

– У вас была другая прическа. – Девушка глянула на мышиного цвета пушок, начинавший отрастать на черепе Савин. – Парик?