Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Я смотрел на то, из-за чего некоторые люди уже поплатились своими жизнями. На то, что подвигало людей идти на происки и заговоры. Эти разрозненные, грязные, вонючие листки, они уже успели изменить жизненные судьбы многих. Одни требовали покончить с пытками и наказывать штрафами за малозначимые нарушения. Кто-то просил, чтобы собственность умершего мужа переходила его первой жене. А один заявлял такое:

«Да будут все свободные люди этих земель, как те, что родились таковыми, так и те, кому свободу даровали, никогда не порабощены и не ввергнуты в рабство вновь, пусть жизнями их не распоряжается призыв на войну без оплаты, подобающей им по их достоинству. И свобода эта да будет у их детей и детей их детей».

Я не знал, убил бы его за такое Король, зато знаю многих, что убили бы. И все же было еще и это:

«Всякий справедливый человек, кто готов предъявить претензию королю, должен быть защищен законом, и ни он сам, ни его родные не должны понести никакого ущерба. В случае если дело против короля будет прекращено, истец не должен понести никакого ущерба. В случае если дело решится в пользу этого человека, ни он, ни его родные не должны понести никакого ущерба».

Воистину Фумангуру был либо самым мудрым, либо самым глупым из мечтателей. Или он брал в расчет лучшие стороны натуры короля. Некоторые петиции были буквально на грани измены. Больше всего отваги и глупости было в той, что была в конце:

«Да возвратится дом королей к обычаям, предписанным богами, а не продолжит идти путем, порочившим деяния королей в шести поколениях. Вот чего мы требуем: король должен следовать естественному порядку, установленному богами небесными и богами подземными. Вернуть чистоту линии, как установлено в песнопениях давно умерших гриотов и на забытых языках. До той поры, пока короли Севера не вернутся к чистому пути, они продолжат идти против воли всего правого и добродетельного, и ничто не убережет этот дом от падения или завоевания другими» .

Он назвал королевский дом порочным. И был за возврат к подлинной линии наследования трона, нарушаемой в шести поколениях, или боги непременно доведут Акумову династию до падения. Фумангуру написал собственный смертный приговор, слова, за которыми неминуемо следует казнь еще раньше, чем они дойдут до Короля, если не укрыть их в тайне. Ведь кому бы раскрыть ее?

Так что прочел я большую часть его дневниковых записей, а просмотрел все, в том числе и ту, что он сделал совсем незадолго до смерти. Вот что мне известно: последняя запись сделана за день до того, как его убили, и все ж она тут, в книге, в этом книжном зале. Но только он сам мог добавить ее к собственным стопкам, никому другому такого не было бы позволено. Кто я-то такой, чтобы доискиваться благоразумия в неблагоразумном? Во всем этом нет никакого прощания, никакого последнего распоряжения, нет даже какого-либо свидетельства горечи, одолевающей того, кто знает о приближении смерти, но не рад своей судьбе.

Только что-то во всем этом было не так. Фумангуру ни разу не упомянул о мальце. Вообще ничего. Что-то должно бы исходить от этого мальца – аромат чего-то большего, более глубокого и существенного, такой же явственный, какой я учуял на кукле, только намного больше… если этот малец был причиной, почему омолузу охотились за ним и его семьей и почему убили их. Только не было во всем этом ничего о значимости мальца, ничего – о родне его, не было тут ничего даже о том, какая от мальца польза. Фумангуру держал его в тайне даже от собственных записей. По-своему, держал его в тайне даже от себя самого. И среди всяческих запахов веяло от этих страниц чем-то кислым. Чем-то, что было пролито и высохло, только от животного, не от земли, не от пальмы, не от лозы. Молоко. Пропавшее уже из виду, но все еще – там. Вспомнилась одна женщина, кормившая грудью, что прислала мне самым любопытным способом написанное послание с просьбой спасти ее от мужа и тюремщика своего. Я потянулся к свече.

– И от меньшего пламени зачинались громадные пожары, – раздался голос.

Я вздрогнул, потянулся за топориками, но меч его уже был у моей шеи. Я еще раньше чуял мирро, но думал, что запах шел от старого флакона, стоявшего у архивариуса за спиной.

Префект.

– Сами за мной шли или слежку устроили? – спросил я.

– Вы хотели узнать, нужно ли вам будет убивать одного или двоих?

– Я ни за что…

– Все еще кутаешься в эту занавеску? Это после двух-то дней?

– Боги свидетели, если еще хоть кто-то скажет, что я одет в занавеску…

– Такой узор на занавесях богачей. Ты не из богатеньких? Почему бы не носить всего лишь охру и масло?

– Потому как у вас, конгорцев, странные понятия об одетом и раздетом.

– Я не конгорец.

– Твой меч у моего горла. Ответь на мой вопрос.

– Я шел за тобою сам. Но сильно устал, когда понял, что великан станет плакаться тебе всю ночь. Истории его прелестны, но его плач непереносим. Мы на востоке горюем не так.

– Ты не с востока.

– Тебя тоже среди земляков-ку нет. Ладно, хватит, зачем ты собирался сжечь эту бумажку?

– Убери свой клинок от моей шеи.

– С чего бы мне делать это?

– С того, что у меня между большими пальцами ног клинок. Убей меня, и, может, я просто упаду и умру раньше тебя. Или сумею-таки взбрыкнуть – и ты станешь евнухом.

– Брось эту штуку.

– Думаешь, я весь этот путь проделал, чтобы сжечь это? – сказал я.

– Я ничего не думаю.

– Тоже мне новость для префекта!

Он сильнее надавил лезвием на шею.

– Бумага. Положи.

Я положил листок и посмотрел на него.

– Взгляни на меня, – сказал я. – Я подержу эту бумажку над пламенем этой свечки, потому как чувствую, это откроет мне кое-что. Я тебя не знаю, не знаю, насколько ты туп, но я не в силах выразиться как-то проще.

Он убрал меч. И усмехнулся:

– Как мне понять это?

– Тебе придется довериться мне.

– Довериться тебе? Ты мне даже не нравишься.

Довольно долго мы стояли, уставившись друг на друга. Я схватил листок, от какого сильнее всего несло кислым.

– Ты со своей занавеской вместо одежды.

– Ты не перестанешь, пока я свое одеяние не сброшу?

Я ждал резкого ответа, но его так и не последовало. Я ударился было в размышления, почему не последовало резкого ответа, или в попытки успеть подловить ответ у него на лице, прежде чем он его утаит, но – не стал.

– Что тебе…

– Прошу тебя, потише. Или, по крайности, посмотри за архивариусом.

Он перестал болтать и покачал головой. Фумангуру писал свои петиции красной тушью, яркой по цвету и светлой по тону. Я приблизил свечу к себе и держал бумагу над самым пламенем.

– Мосси оно.

– Что?

– Имя мое. Имя, что ты забыл. Оно Мосси.

Я понизил пламя, так, чтобы видеть его мерцание через бумагу и ощущать пальцами тепло. Проявлялись фигуры. Символы, буквы двигались слева направо или справа налево – я не знаю. Символы были написаны молоком, а потому были невидимы до сих пор. Нюх привел меня еще к четырем листкам, от каких молоком пахло. Я поводил ими над огнем, пока не появились символы – строчка за строчкой, ряд за рядом. Улыбнувшись, я глянул на префекта.