Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Ты их видел. Мальчишки, бегающие тут, поменьше, чем мужчины, что вернулись в селение.

– Какие мальчишки?

– Мальчишки с красными пипками, бабами, оттяпанными от мужиков.

Я не понимал, о чем он толковал, и он вывел меня из дому. Небо было серым и пухло в ожидании дождя. Два мальчонки бежали мимо, и Дядя окликнул того, что повыше, с лицом, расписанным красным, белым и желтым, желтая линия посередине его головы шла до самого низа. Помни, что Дядя мой был человек очень влиятельный, у него коров было больше, чем у вождя, и даже золото имелось. Мальчонка подошел, блестя от пота.

– Я гнался за лисом, – сказал он моему Дяде.

Дядя взмахом руки подозвал его поближе. Смеясь, он сказал, что мальчишка знает про свою метку окончания юности и хочет, чтоб о том узнало все селение. Мальчишку передернуло, когда Дядя схватил его яйца с членом, словно взвешивал их.

– Посмотри, – предложил мне Дядя. Краска почти скрывала, что кожицы нет, срезана, и наружу выпростался цветущий конец. – Вначале все мы рождаемся двоими, – пояснял Дядя. – Ты и мужчина, и женщина, точно так же, как девочка – она женщина, она же и мужчина. Этот парень теперь будет мужчиной, когда шаман срезал с него женщину.

Парень стоял ни жив ни мертв, но старался держаться гордо. Дядя мой продолжал говорить:

– А в девочку мужчина должен глубоко проникнуть и прорвать ей неха , чтобы она стала женщиной. Так же, как первые существа были двоими. – Он погладил парня по голове, отпустил его и вернулся в дом.

Поодаль на скале собрались мужчины. Высокие, сильные, черные и блестящие, с копьями. Я смотрел на них, пока солнечный закат не превратил их в тени. Дядя повернулся ко мне и только что не зашептал, будто поверял мне жуткую весть среди чужаков:

– Каждые шестьдесят лет вокруг солнца мы празднуем смерть и возрождение земли. Самые перворожденные были двойняшками, но только когда отделенный мужчина испустил свое семя в землю, только тогда появилась жизнь. Вот почему мужчина, который еще и женщина, и женщина, которая еще и мужчина, несут опасность. Слишком поздно. Ты вырос слишком большой и останешься и мужчиной, и женщиной.

Говоря это, он следил, насколько слова его западают мне на ум.

– Я никогда не буду мужчиной?

– Ты станешь мужчиной. Но то, другое, оно в тебе, и оно сделает тебя другим. Вроде мужичков, что бродят по землям и учат наших жен женским секретам. Ты будешь знать, как они знают. Божьим промыслом у тебя, может, и получится баб заваливать, как они заваливают.

– Дядя, вы ввергаете меня в великую печаль.

Я не сказал ему, что женщина уже внутри меня ярится и что меня обуревают ее желания, только во всем другом женщиной я себя не ощущаю, я хочу охотиться на оленя, и бегать, и забавляться.

– Жалею, что не обрезан. Готов сделать это сейчас, – сказал я.

– Обрезать тебя должен был бы отец. Теперь уже слишком поздно. Слишком поздно. Ты всегда будешь идти по грани между двух. Всегда будешь идти двумя дорогами разом. Ты будешь всегда ощущать силу одного и боль другой.

В ту ночь луна не вышла, но, когда он вышел наружу из хижины, луносветлый так и сиял.

– Идем посмотрим, что новые мужчины и женщины делают, – предложил он.

– Ты должен назвать мне свое имя.

Он ничего не сказал.

Мы пошли по бушу к месту, откуда барабанщики слали послания богам на небесах и предкам в земле. Луносветлый шагал быстро, меня не ждал. А я все еще боялся наступить на змею. Малый исчез, пройдя стену из толстых листьев, и я остановился, не зная, куда идти, пока белесая рука не схватила меня и не протащила за листву.

Мы вышли на лужайку, где барабанили барабанщики, а другие колотили палками и свистели. Подошли двое мужчин, чтобы начать церемонию.

– Бумбанджи, должностное лицо и поставщик провизии. А еще воришка. Посмотри на него в маске мвилу [13] Особые маски для ритуала обращения мальчика в мужчину, отличаются отсутствием вырезанной из дерева лицевой части, обилием перьев и использованием коры тыквенных деревьев, травы и бамбука. с торчащими во все стороны перьями и громадным клювом птицы-носорога. Смотри, рядом с ним Макала, мастер заклинаний и чар, – рассказывал Кава.

Новоиспеченные мужчины выстроились в шеренгу, плечом к плечу. Все были в юбках из тонкой ткани, какую я видел только на своем Дяде, все соорудили с помощью глины пучки со страусовыми перьями и цветами.

Потом они прыгали вверх-вниз, все выше и выше, до того высоко, что застывали в воздухе, прежде чем опуститься на землю. В землю же бухали так крепко, что земля дрожала. Прыг, прыг, прыг, прыг, будух, будух, будух, будух . И прыгали они непрестанно. Детей не было. Может быть, они, как и мы с луносветлым, прятались в буше. Две женщины, подойдя прямо к мужчинам, стали прыгать с ними: будух, будух, будух. Прыгая, мужчины и женщины сходились все ближе и ближе, пока кожа не касалась кожи, грудь не касалась груди, а нос – носа. Луносветлый малый по-прежнему держал меня за руку. Я позволял: пусть держит. Люди входили и входили в круг, и лужайку накрыло облако пыли от прыганья и топтанья, а танец уже вели одержимые божественным дымком женщины постарше, выходя из толпы и уходя в нее.

Бумбанджи вновь и вновь затягивал:

Луносветлый потащил меня обратно в буш, туда, где прохладнее, гуще и пахло приближающимся дождем. Их я унюхал так же быстро, как он – услышал. Потная вонь поднималась и расходилась по ветру. Женщина, упираясь коленями в землю, опустилась на мужчину, потом поднялась, потом села, вверх, вниз. Я моргал, пока у меня глаза в ночной темени видеть не стали. Груди ее тряслись. И она, и он издавали звуки. В комнате моего отца звуки издавал только он. Этот мужчина был недвижим. В комнате моего отца двигался только он. Я видел, как женщина на одно шевеленье мужчины отвечала десятью. Она подпрыгивала вверх и вниз, тряслась, шептала, втягивала ртом воздух, наклонялась, рычала, кричала, свои же груди тискала, разгибалась и сгибалась. Луносветлый малый повел рукой у меня между ног, потягивая меня взад-вперед за кожу в такт ее движениям вверх-вниз. Дух страсти воспылал во мне, заставив пустить сильную струю, заставив заорать.

Женщина вскрикнула, а мужчина прыжком поднялся, отталкивая ее прочь. Мы убежали.

Девять дней провел я, обучаясь у сельчан, как ловить рыбу и охотиться, прежде чем один из старейшин произнес имя моего отца. За такой давностью они и забыли его. Отец говорил, что покинул свою хижину потому, что один мудрый человек убедил его, мол, живет он среди людей отсталых, какие не знают высших богов земли и неба, никогда ничего не делали и не создавали, никогда не знали, как подхватить слова, когда они вышли изо рта, и занести их на бумагу, а еще они трахались только ради размножения. Однако Дядя рассказывал мне другое. Прислушивайся к дереву, где ты теперь живешь, ведь отец твой там. Я прислушивался к ветви за ветвью и к листку за листком – и ничего не слышал от отцов моего рода. Ночь спустя я услышал, как дед снаружи по ошибке говорил обо мне как о своем сыне. Я вышел, поднял голову, вглядываясь в ветви, но ничего, кроме тьмы, не увидел.