Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

Он бросил меня, чтоб руку свою показать.

– И этой рукой меч вытащил. Я мечом хорошо не умею, так он за ножом полез, ну я и проткнул ему грудь, будто пальцем в грязь ткнул. Меч выхватил, махнул и горло ему перерезал. А потом подлетел к нему и поначалу самое вкусненькое съел. А-а, живот, потом такое рыжее, а-а, жирное, как у борова. Так понимают, будто брату моему мясо нравится, а мне нравится кровь, только я что угодно сожру.

Я жалел, что голоса у меня не было, чтоб умолять его перестать, жалел, что у него ушей не было, чтобы услышать.

– Потом я за других взялся, за убежавших, да, взялся. Как им далеко упрыгать, если я быстрее лошади? Этот, двухголовый.

– Их двое было, сукин ты сын. Двое.

– Другая голова, он плакать стал, брата жалеть. Знаешь, что я тому страусу сказал?

– Нигули. Его имя Нигули.

– Странный на вкус. Ты их чем-то необычным кормишь? Он плакал. Я говорю, мол, плачь, мальчик, плачь. Ты не тот, за кем я пришел, это его надо бы съесть вместо тебя.

– Нет.

– Соврал. Враки. Враки. Я соврал. Я б сперва тебя съел, а потом их. Они тебя Отцом звали?

– Я был…

– Ты ни одного не породил. Ты ни одного и не берег. Раскрыл загон настежь и волка впустил.

– Это Леопард. Леопард убил твоего брата.

Он опять схватил меня за горло.

– Та, призрачная, я ее никак схватить не мог. Она что пыль по ветру, – сказал Сасабонсам.

Он бросил меня на землю. Тьма навалилась на меня ясным днем. Желание убить, желание умереть, в голове твоей они одного цвета, а дверь к одному, ведет к другому. Хотелось сказать, что не будет этой твари радости от того, что он убьет меня, что прошел я эти земли с севера до самого юга, через два воевавших королевства пешком прошел, через стрелы прошел и через огонь, через гибельные умыслы людские – и ни о чем не заботился, так что убей меня сейчас, убей меня, отправь на тот свет, убей меня быстро или убивай меня от пальцев ног до пальцев рук, от колен и выше – мне все равно будет наплевать. Вместо этого я выговорил:

– Ты ни единого гриота не знаешь.

Уши Сасабонсама в голову вжались, он брови сдвинул. И ко мне потопал. Встал надо мной, и я у него меж ног оказался. Он крылья расправил. Морду свою нагнул так, что она прямо перед моим лицом оказалась: его глаз против моего глаза. Гнилое мясо застряло меж его зубов.

– Я знаю, каков маленький мальчик на вкус, – сказал он.

Я вынул два своих ножа и воткнул ему их в оба глаза. Кровь из его глаз почти ослепила мои. Он взревел, как десять львов, навзничь упал на свое правое крыло и сломал его в кости. Заревел еще громче, забился по кругу, пока не ухватился за оба ножа и не выдернул их, вопя при каждом рывке. Побежал – прямо в дерево, упал на спину, вскочил и опять побежал – в другое дерево. Я подобрал палку и швырнул ее позади него. Он вздрогнул, развернулся и побежал, ударившись еще об одно дерево. Сасабонсам пробовал взмахнуть крыльями, но взмахнуть получалось одним левым крылом. Правое поднималось, но оно было сломано и не действовало. Пока он тыкался в деревья, я поискал вокруг ножи. Тварь опять взревела, топала по земле, рвала когтями траву и землю, отыскивая меня, подходя с комьями грязи, листьев и травы, тяжело дыша, ревя и вскрикивая. Потом он дотронулся до глаз и завыл.

Я нашел один нож. Взглянул на его шею. И на бледную грудь с розовыми сосками. Видел, как сильно пугается он всего. Видел, как оперся он на правое крыло и опять сломал его.

Сасабонсам повалился на спину.

Я поднялся и едва не упал на одно колено. Снова поднялся и, хромая, побрел прочь.

Обратно через кусты, вниз по склону холма и через речку. Сасабонсам все еще выл, вопил и орал. Потом он затих.

Я много лун тому назад доискался бы, отчего любая судьба была мне безразлична. Мне было все равно. Найка все еще висел на дереве, все еще старался освободиться. Я нашел один топорик в кустах под его деревом, а в нескольких шагах и другой. Расслышал я его раньше, чем увидел: карабкался, добираясь до Найки, к сладостному месту крови попить. Малец. Я метнул топорик, но от боли в ногах промахнулся всего на расстоянии вытянутой руки от мальцова личика. Он торопливо вскарабкался обратно на дерево. Я бросил второй топорик вправо от Найки и перерубил лианы, что стягивали ему руку. Рывком он освободил ее. Я думал, он скажет что-нибудь. Думал, что не было ничего такого, что он сказать мог, что мне было б небезразлично услышать. Я упал на одно колено. Потом он выкрикнул мое имя, и я услышал хлопанье крыльев.

Обернувшись, увидел Сасабонсама, тот размахивал руками в воздухе и скреб землю, принюхиваясь. Меня вынюхивал так же, как я вынюхивал всех. Я попятился назад и перепрыгнул через упавшую ветку.

А потом был сплошной гром и молнии: один удар, потом три, и все били в Сасабонсама, но не в точку, а просто громыхали и били, расходясь по всему его телу, заскакивая в рот и в уши, огнем, жижей и дымом выходя из глаз и рта, и еще что-то вырывалось у него изо рта, не крик, не визг, не вопль. Вой. Шерсть и кожа на нем загорелись, он зашатался, на колено припал, а молнии все били в него, и гром на него обрушивался, и пал Сасабонсам, и тело его сгорело в громадном пламени, какое так же быстро и угасло.

Найка упал с дерева. Говорил мне что-то, только я не слушал. Подхватил свой топорик, подошел к обгоревшему скелету Сасабонсама и взмахнул им возле его шеи. Размахнулся и рубанул, размахнулся и рубанул, и рубал до тех пор, пока топор через шкуру не пробился, через кости и в землю не вошел. Рухнул на колени и не замечал, что ору, пока Найка меня за плечо не тронул. Я оттолкнул его, едва топориком в него не запустил.

– Убери от меня свои гадкие руки, – сказал я.

Он попятился, воздев руки в воздух.

– Я жизнь тебе спас, – выговорил Найка.

– Ты же ее и забрал. Не велика ценность, но ты забрал ее.

Неподалеку от Сасабонсама вырыл я руками в земле ямку, положил в нее ожерелье из зубов моих детишек, потом опять ямку засыпал. Неспешно похлопал землю, выравнивая ее, и все не мог уйти, все не мог перестать похлопывать и выравнивать, пока не стало чудиться, будто создаю я что-то прекрасное.

– Я так и не схоронил Нсаку. Когда проснулся и увидел ее мертвой, понял, что надо удирать. Потому что обращен я был, понимаешь? Потому что я обращен был.

– Нет. Потому что ты трус, – сказал я.

– Потому что я проспал очень долго, а когда проснулся, кожа у меня стала белой и крылья появились.

– Потому что ты трус бесхребетный, кто только на обман способен. По мне, так она одна только и сражалась. Как ты избавился от этого?

– Моей памяти?

– Твоей вины, – сказал я.

Он рассмеялся:

– Хочешь услышать мое покаяние в том, что предал тебя.

– Я ничего не хочу слушать.

– Просто ты вопрос задал.

– Ты на него ответил. Нет у тебя никакого покаяния, чтоб избавляться. Не человек ты, я понял это еще до того, как на сброшенную тобой кожу наткнулся. Ты действовал, будто тебя чесотка одолела, только в том, чтобы шкуру сбрасывать, нет для тебя ничего нового.