Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– В этом мире мужчины правят.

– И что хорошего вышло из вашего правления? – Это старая тявкнула.

– Есть угодья охотничьи, есть буш, есть реки неотравленные, и ни одно дитя не мрет с голоду из-за обжорства своего отца с тех пор, как мы мужчин на место поставили, и в том была воля богов, – сказала средняя.

– Он ни одной из них не помнит! Может, мы заплачем? А может, его заставим заплакать?! – ярилась молодая.

– Не скажу, сколько лун прошло, только мы не боимся седины в шерсти, ни горба на спине, а потому лун не считаем. Ты разве не помнишь Колдовские горы? Мальчика с двумя топориками, что прыгнул на нашу стаю, убил троих и двух покалечил? Они больше не могли охотиться, а потому сами добычей стали.

Две другие застонали.

– Женщины делают, что положено. Свой молодняк защищают. Вскармливают, обихаживают…

– Кормят их всяким младенцем, какой им самим от сытости уже в горло не лезет.

– Так заведено в буше. Тебе этого не дано с рождения и не постичь никогда.

– А ну как ты наткнулась бы на меня с половиной твоего щенка у меня во рту, что, тоже сказала бы себе: так, мол, в буше заведено? Етить всех богов, если вы не самые изворотливые из тварей. Если вы в буше и из буша, то почему я чую вашу сраную вонь в городе? Вы катаетесь по улице, пресмыкаясь перед женщиной, чьих детей схватите ночью.

– У тебя нет чести.

– Вы, сучки, свалили меня в нору, полную человечьих костей и насквозь пропахшую ребятней, какую вы тут убивали. Шайка ваших за двадцать ночей погубила десять и еще семь женщин и детей в Ладжани, пока охотники не прикончили ее. До того как я, проходя мимо, спросил, почему это отовсюду несет гиененными ссаками, охотники думали, что гоняются за дикими псами. В червяке чести больше.

– Он нас все время псами обзывает! – вскинулась молодая.

– Мы четыре года шли за тобой, – сказала средняя.

– Что ж только сейчас схватили?

– Я ж сказала тебе, время для нас ничто – и спешка тоже. Год друг твой отнял.

– Ага-а! Сестрица, посмотри на его лицо. Смотри, как оно опало, когда ты заговорила о его друге. Ты все еще нутром своим не понял, что он предал тебя?

– Найка. Такое у него имя. И сильна была меж вами любовь? Ты считал, что он не продаст тебя ни за серебро, ни за золото, тогда откуда же мы имя его знаем?

– Он мой друг.

– Никого еще враги не предавали.

– Ничего, говорит он. Сейчас он говорит: ничего.

– Следи за лицом. Оно еще больше сникает.

– Ничто так не язвит, как предательство. Смотрите на лицо!

– Набычилось, обратилось в… это… в… оскал? Это оскал, сестрицы?

– Выходи из тьмы – будешь яснее видеть.

– По-моему, мальчик заплачет.

– Крепись, мальчик. Он продал тебя нам год назад. За это время, думаю, он мог бы к тебе и теплыми чувствами проникнуться.

– Просто золотые монеты он любит больше.

– Хочешь, мы убьем его? – спросила средняя и склонилась надо мной.

Я рванулся к ней, насколько только цепь позволяла, но она даже глазом не моргнула.

– Могу устроить тебе это. Последнее желание, – выговорила.

– Есть у меня желание.

– Сестры, у этого гада желание есть. Должна ли одна из нас о нем позаботиться или все мы втроем?

– Вы все втроем.

– Выкладывай свое желание, мы послушаем, – сказала старая.

Я взглянул на них. Средняя улыбалась, будто бы знахаркой пришла мне лоб пощупать, старая, глядя на меня, подставляла к уху ладошку, молодая плевалась и смотрела в сторону.

– Хочу, чтоб оставались в обличье гиен, ведь, хоть животные вы и мерзкие и дыхание ваше всегда смердит гниющим трупом, я, по крайности, не должен буду сносить этого от подобия женщин. Женщин, про каких не захочешь, а спросишь, что ж от них несет так, будто они срут через рот.

Старая и молодая взвыли и оборотились, но я знал, что средняя не позволит им тронуть меня. Пока.

– Желаю я увидеть божественную картину: когда я убиваю каждую из вас.

Средняя бросилась на меня, будто целовать собралась. В самом деле, голову мою обхватила, как для поцелуя, губы приоткрыла. «Сестры», – призвала, и обе – уже женщины – подбежали ко мне, за руки схватили. Сильные были женщины, сильные, держали меня крепко, как бы сильно я ни сопротивлялся. Средняя к губам моим приблизилась, только свои губы выше повела, носа моего касаясь, по щеке скользя, и остановилась у моего левого глаза. Я закрыл его до того, как она лизнуть успела. Она поднесла пальцы и развела веки, оставив глаз открытым. Обхватила его губами и лизнула. Я закричал, бороться стал, грудь вздымал, голову наклонить силился, чтоб вырваться из ее хватки. Заорал прежде, чем понял, что она делает. Потом лизать она перестала. И принялась засасывать. Плотно вжала губы вокруг глаза и засасывала, засасывала, а у меня такое чувство, будто меня самого из головы высасывают, будто она меня самого себе в рот засасывала. Я благим матом орал, но от этого две другие лишь смеялись все больше и больше. Засасывала она, засасывала, и все вокруг моего глаза стало темным и горячим. Глаз уходил от меня.

Он оставлял меня. Он забывал, где ему быть надлежало, и уходил в ее рот. Втягивала она его неспешно. Облизывала вокруг раз, другой, третий, и, по-моему, вырывалось у меня: «Нет. Прошу тебя. Нет». Потом она откусила его.

Очнулся я в полной темноте. Мне подняли руки, и лицо мое легло на правую. Мне было не дотронуться до лица, пусть даже наверняка это и был сон – разве нет? Я не хотел делать этого. Не мог дотронуться до левого глаза, а потому закрыл правый. Все сделалось черным. Я снова открыл – на земле лежал свет. Снова закрыл – все стало черно. Слезы потекли по моим щекам еще до того, как я понял, что плачу. Я попробовал поднять колени, и моя нога наступила на него, осклизлый и мягкий. Они оставили его, чтоб я увидел. Богиня, что слышит мужской плач, в ответ слала мне тот же плач, дразня меня.

Проснулся я, чувствуя на лице ткань, повязанную вокруг глаза.

– Ну, теперь ты скажешь, что убьешь нас? – долетел голос средней. – Хотелось бы послушать, каков ты в ярости, или дикарскую твою речь услышать. Это меня забавляет.

Мне сказать было нечего. Я и не хотел ничего говорить. Ни плевать в нее, поскольку и этого я тоже не хотел. Я ничего не хотел. Таким был первый день.

День второй, старая шлепком разбудила меня.

– Глякось, как ни мало мы тебя кормим, а ты все одно ссышься и обсираешься, – ворчала она.

Бросила мне кусок мяса, на каком еще шкурка оставалась. Приговаривала:

– Будь доволен, что убоина свежая.

Только все равно я не мог есть свежатину.

– Ешь и думай о нем, – дала она совет, а потом опять ушла в темноту. В гиену она обращалась медленно, так и слышался треск костей да скрип суставов. Швырнула мне еще один кусок: часть головы бородавочника.

День третий, молодая влетела, будто за ней гнался кто. Из их троих ей меньше всего нравилось в женщину обращаться. Подошла прямо ко мне, в плечо лизнула, и я поморщился. Понимал я, что ее кхе-кхе-кхе не смех вовсе, а воспринимал как дразнилку. Она издавала звук, какого я никогда не слышал, на вой похож, словно ребенок тянет: иииииииии. Пасть раскрыла, уши прижала и голову на один бок скосила. Зубы оскалила. Из темноты вышла еще одна гиена, поменьше, пятна на шкуре покрупнее. Молодая опять: иииииииии, – и другая подошла поближе. Гиена обнюхала мне пальцы на ногах и порысила прочь. Молодая обернулась женщиной и крикнула в темноту. Я засмеялся, но то был смех больного. Молодая быстро хватила мне кулаком по левой щеке, потом еще раз, и еще, пока глаз у меня опять черным не заплыл.