Макс Фрай - Nada [сборник litres]

– Как так?

Гирлянды, которые Джек развешивает по всему дому каждый год в первый день ноября, светятся теплым желтым – цветные брат не признает, говорит, они должны быть такого же цвета, как пламя. На подоконнике горят свечи, и время от времени я кашляю так сильно, что рискую их загасить. Я почти не могу шевелиться и очень редко встаю, поэтому о том, что происходит на улице, мне докладывает Джек: о, снег пошел, причем как будто сразу весь снег на свете, такой густой и торжественный. Вот выздоровеешь к следующему такому снегопаду – непременно пойдем под него гулять.

– А на каком языке говорят мертвые? Вот и я тоже не знаю. Никто не знает. И непонятно, говорят ли они вообще и могут ли что-нибудь прочитать. Зато почувствовать точно могут. Что значит нет? – брат не заставляет задавать этот вопрос вслух, отвечает на него сразу сам, все-таки он у меня редкая умница, а я у него – редкий трус, но любопытство – самая большая сила на свете, и пусть мне больше никогда не пытаются доказать иное. – Слышала когда-нибудь, как вместо «умер» говорят «ушел»? Думаешь, просто так?

Температура моя ползет вверх и замирает на отметке «тридцать девять и два». Я слушаю Джека и начинаю думать, а просто ли так он рассказывает мне про эти письма сейчас, когда мне настолько паршиво. Джек никогда ничего не делает без причины, и уж тем более если дело касается его драгоценных сказок, в смысле, тьфу ты, культурологических изысканий – кажется, я давно уже перестала их различать. Возможно, именно этого он и хотел.

– Я вот не знаю, смогу ли я прочитать письмо, которое сам себе написал, поэтому я пишу себе письма иначе.

«Себе?» – хочу спросить я, но спрашиваю:

– А как?

– А вот так.

Джек берет кусок ткани, который служил мне компрессом, но уже высох и нуждается в «перезарядке», вытирает мне пот со лба, а потом, перед тем как снова намочить ткань и водрузить ее на мою многострадальную голову, отрезает от нее уголок – маленький пестрый треугольник. Снова делает мне компресс, а потом достает из-за пазухи ключ на шнурке, отпирает шкатулку, кладет в нее треугольник и запирает обратно.

– Видишь, теперь тот я, который, может быть, не смог бы прочитать в письме о том, как моя сестренка болела, а я сидел с ней рядом и читал ей книжки, вспомнит об этом иначе.

Я смотрю на него во все глаза и думаю, что, возможно, мама не так уж и неправа и Джек действительно окончательно сбрендил в этом своем университете. И я с ним вместе, потому что уже прикидываю, что такое маленькое можно было бы положить в шкатулку, чтобы я-с-той-стороны-реки (Джек бы сейчас сказал, что у меня в голове ужасная каша из преданий, легенд, собственных домыслов и его сказок, и отлично, что он, каким бы удивительным ни был, до сих пор еще не умеет читать мои мысли), могла коснуться этого предмета и вспомнить – температура, уютная домашняя полутьма, которую то ли разгоняют, то ли сгущают Джековы гирлянды, за окном валит густой мягкий снег, на полу между кроватью и креслом высится башня из книг, братова ладонь на моем пылающем лбу – холодная и очень родная, и наш маленький мирок – самый счастливый на свете, хотя бы сегодня.

– Говорят, раньше шкатулки пропадали наутро, сами собой, – задумчиво произносит Джек, глядя на снег за окном. – Но время идет и все изменяется, поэтому теперь, я думаю, мы должны отдавать их сами: бросать в реку, оставлять в оврагах у корней высоких деревьев, засыпая снегом или палой листвой. Не важно, как ты отправляешь свое письмо, важно, что ты его отправляешь. И кто-то его получает. Вернее, получит. Хотя – никто ведь не знает, как именно там идет время.

Мне почему-то представляется светлая комната, гостиная с большим окном, как в очень старых домах и в кино. Ставни распахнуты, на улице солнечно и тепло, а на подоконнике стоит маленькая шкатулка. Даже нет – множество маленьких шкатулок, не похожих одна на другую, потому что мне нравится делать их совершенно разными каждый год. Я заказываю их у знакомого мастера. Он хоть и ювелир, но иногда балуется, делая изящные вещицы из дерева, а заказов на них крайне мало – это очень старая и почти совсем исчезнувшая традиция, ее соблюдаем мы с Джеком и, может быть, еще с десяток-другой людей на весь наш большой современный город. И вот каждый раз, когда наутро после солнцестояния я не нахожу очередное послание на подоконнике у себя, я представляю себе тот, другой подоконник – у нее. Или, точнее, у нас. Представляю, как она одним касанием, без ключа, открывает шкатулку и достает очередной мой камень с морского берега, или перо с Джековой шляпы (уже прямо чую, как мне за него влетит), или, может быть, нитку от моего любимого платья, самого легкого и счастливого, или шнурок от ботинка, или – или что угодно еще. Она достает все строчки моего письма, одну за другой прижимает их к щеке и улыбается так же нежно, как это делает сейчас Джек, глядя на меня – думает, что я задремала под его сказку, не замечает, что слежу за ним из-под ресниц, не замечает, что плачу сейчас вместе с той собой из светлой комнаты с большим старомодным окном – или вежливо делает вид, что не замечает.

У меня сегодня очень высокая температура, и я не очень уверена, что очередная Джекова сказка мне не приснилась. Я даже не уверена, что мне не приснился сам Джек и даже я, да и кто это вообще, кто это – я? Я уже не помню. Но определенно чувствую что-то нежное и невесомое, когда беру в руки все эти вроде бы бессмысленные вещицы из шкатулок, стоящих на подоконнике. Надо бы выбросить весь этот хлам, но что-то такое в нем есть, – сама даже не знаю, что именно, – что заставляет меня улыбаться и ждать каждую новую весточку.

– Джек, – зову я слабым голосом как только понимаю, что наконец-то проснулась. – Джек!

– Да, родная.

Брат выглядывает из кухни, руки в муке, нос в муке, кухня, надо думать, тоже в муке до самого потолка: Джек отлично готовит, но аккуратность – не самая сильная его сторона. Хорошо, что, пока я болею, кухню после своих кулинарных экспериментов отмывает он сам. – Принеси мне попить, пожалуйста.

Джек говорит, я заснула вчера прямо посередине фразы, бормотала во сне, плакала и смеялась, а потом вдруг успокоилась и остаток ночи спала как сурок.

– Что тебе такое интересное снилось? – спрашивает Джек, ставя на прикроватный столик три чашки – чай, бульон и простая вода.

Я обнимаю его, прячу нос в ямочку между плечом и шеей и говорю, что не помню.

И боюсь пока спрашивать его про шкатулки. Вдруг окажется, что это я должна рассказать ему о старинной, почти совершенно забытой традиции? И если да, то, пожалуй, не прямо сегодня.