Лей Бардуго - Язык шипов [litres]

Безмолвное лезвие вошло глубже. София не нуждалась ни во внимании публики, ни в громких выстрелах. Койя застонал от боли.

– Ты умен, – проговорила охотница, заживо снимая с лиса шкуру. – Так разве ничего не заподозрил, глядя на мои салазки?

Койя из последних сил напряг разум. Верно, иногда София возила гостинцы вдове на салазках. Он припомнил, что время от времени салазки были тяжело нагружены и на обратном пути. Что же находилось в тех жутких узлах из одеял?

Лис проверил, крепко ли держатся путы, и вновь сделал попытку вырваться из плена дурмана.

– Ловушка всегда одна и та же, – негромко продолжала девушка. – Тебе хотелось поговорить, медведю не хватало шуток, волку – музыки. Кабанихе просто не с кем было поделиться заботами. Одиночество – западня, в которую каждый из нас рано или поздно попадается, даже я.

– Я – лис-чародей… – проскрежетал Койя.

– Мех у тебя жесткий и некрасивый, я пущу его на подкладку. Буду держать тебя у самого сердца.

Койя в отчаянии обратился к словам, что всегда выручали его, к своему острому уму, который подсказывал выход из любого переплета. Однако верный друг – язык не желал ему повиноваться. Жизнь медленно вытекала из лиса, орошая заснеженное бревно. И тогда, расставшись с надеждой, Койя совершил то, чего не делал никогда прежде. Он закричал, и высоко в ветвях березы соловьиха услыхала его крик.

Лула камнем слетела вниз. Птичка атаковала охотницу, целясь ей в глаза. София с яростным воплем принялась размахивать ножом, но клюв у соловьихи был острый, и она не знала жалости. В лесной чаще даже мелким птицам приходится проявлять жестокость, чтобы выжить.

Ослепленная, умирающая от голода, София двое суток плутала по лесу, прежде чем вышла к людям. Со временем ее брат подыскал дом поскромнее и сделался дровосеком – для этой работы он годился как нельзя лучше. Нашлась ему и невеста. Безумные речи жениховой сестры о волках и лисах пугали девушку, и Юрек без лишних сожалений отправил Софию жить к старой вдове. Та приняла ее, памятуя о прежнем добре, однако, хотя София и приносила старухе еду, у нее ни разу не нашлось для вдовы доброго словечка. Так как дружбы и тепла между женщинами не было, вскоре благодарность старухи иссякла, забота о сумасшедшей стала для нее обузой, и София все чаще одиноко сидела у огня, кутаясь в свою ужасную накидку.

Мех у Койи так полностью и не отрос. Теперь лис осторожнее вел себя с людьми, даже с глупым фермером Туполевым. Лесные звери уже не решались поддразнивать Койю, а когда приходили в гости к нему и соловьихе, никто и словом не упоминал о проплешинах на лисьей груди.

Койя и Лула тихо-мирно жили вдвоем. Кто другой, не такой умный, на месте птички стал бы попрекать Койю его промахами, высмеивать самоуверенность, что привела к беде, но соловьиха была не просто умна. Она была мудрой.

БЫЛО ВРЕМЯ, КОГДА ЛЕС ЗА ДЕРЕВНЕЙ ДУВА пожирал девочек.

С последнего случая минуло много лет, и все же в такие ночи, как эта, когда с Цибеи налетает ледяной ветер, матери крепче прижимают к себе дочерей и велят не уходить далеко от дома. «Возвращайся до темноты, – шепчут они. – Деревья изголодались».

В те черные времена жили на опушке леса девочка по имени Надя и ее брат Гавел – дети Максима Грушова, дровосека и плотника. Максим был хорошим человеком, в деревне его уважали. Он крыл надежные крыши, которые выдерживали любое ненастье, мастерил крепкие стулья и ладные игрушки, умел гладко обтесать острые края и так аккуратно соединить стыки, что швы были незаметны глазу. В поисках работы он ходил от деревни к деревне, от городка к городку, до самого Райвоста. В теплое время года Максим путешествовал пешком или брал легкую телегу, а зимой запрягал в сани двух вороных лошадок, целовал детей и отправлялся в снежную даль. Домой он всегда возвращался с гостинцами: привозил то мешок зерна, то рулон шерстяной ткани, а в отцовских карманах для дочки и сына всегда находились сладости.

Но затем пришел голод. Деньги у людей кончились, заплатить за резной стол или деревянную уточку стало нечем. Теперь они пускали домашнюю мебель на растопку и молились о том, чтобы дотянуть до весны. Максиму пришлось продать лошадей, а потом и сани, которые они тянули по заснеженным дорогам.

Удача отвернулась от плотника, а вместе с ней стала угасать и жена. Бледная и исхудавшая, точно призрак, она безмолвно бродила по комнатам. Надя уговаривала мать съесть хоть что-нибудь из скудных остатков, отдавала ей свою порцию репы и картошки, закутывала хрупкую фигурку в шаль и усаживала на крыльцо в надежде, что свежий воздух пробудит аппетит. Однако бедная женщина не ела ничего, кроме маленьких апельсиновых кексов с глазурью, что пекла вдова Карина Стоянова. Никто не знал, где вдова брала сахар, хотя у деревенских кумушек были свои догадки, по большей части связанные с одиноким состоятельным торговцем из города за рекой.

За весенней оттепелью наступило лето, но земля опять не уродила. Наконец припасы иссякли даже у вдовы. Когда кексы закончились, Надина мать совсем перестала принимать пищу, отказываясь даже от глотка чая.

Она умерла в первый день зимы вместе с последним дыханием осени и надеждой на благосклонность природы. Смерть ее осталась почти незамеченной, поскольку за два дня до отхода жены плотника в иной мир в деревне снова пропала девочка.

Лара Деникина была застенчивой девчушкой с мелким нервным смехом – одной из тех, что на сельских танцах робко стоят в сторонке. Нашли только кожаный башмак Лары, на каблуке которого запеклась кровь. Она стала второй девочкой, исчезнувшей за последние месяцы. До нее пропала Шура Ешевская: вышла развесить белье и больше не вернулась. Кучка прищепок да мокрые простыни в луже грязи – вот и все, что от нее осталось.

Деревню охватил страх. В прошлом девочки пропадали раз в несколько лет. Ходили слухи, что такое происходило и в других деревнях, но особо в это не верилось. Теперь же, когда есть было нечего и жители Дувы потуже затягивали пояса, казалось, будто зло, притаившееся в лесу, также рассвирепело от голода.

Лара, Шура, а до них – Бетя, Людмила, Райза, Николена, другие, чьи имена позабылись… В деревне их повторяли шепотом, словно заклинания. Родители молились своим святым, девочки ходили по двое, сосед с подозрением глядел на соседа. На краю леса селяне сооружали безыскусные алтари: ставили расписные иконы, жгли восковые свечи, приносили цветы и четки.