Клайв Стейплз Льюис - Космическая трилогия [litres]

Вторая статья была такой:

«Что творится в Эджстоу?

Вот на какой вопрос ждет ответа простой англичанин. Институт, который там разместился, – Государственный институт, то есть и ваш и мой. Мы не ученые, и нам не понять, о чем там думают профессора. Но мы знаем, чего от них ждут каждый мужчина и каждая женщина. Мы ждем от них, что они победят рак, покончат с безработицей, решат жилищный вопрос. Мы ждем, что они помогут нашим детям жить лучше и знать больше, чем мы, а всем нам – идти вперед и полнее пользоваться тем, что Господь нам даровал. ГНИИЛИ – орудие народа. Он поможет осуществить все, за что мы боролись.

А что же тогда творится в Эджстоу?

Вы думаете, все пошло от того, что Смит или Браун не захотел уступить институту лавку или дом? Нет, Смит или Браун знают, что им лучше. Они знают, что при институте будет больше магазинов, больше развлечений, больше народу, привольная жизнь. Ответ один: беспорядки ПОДСТРОИЛИ!

Удивляйтесь, не удивляйтесь, а это правда.

И я снова спрошу: что творится в Эджстоу?

Там есть предатели. Кто бы они ни были, я не боюсь этого сказать. Может быть, это так называемые христиане. Может быть, это те, кого ущемили материально. Может быть, это замшелые профессора из университета. Может быть, это евреи. Может быть, это судейские. Мне все равно, кто это, но одно я им скажу: берегитесь! Английский народ этого не потерпит. Мы не дадим ставить палки в колеса институту.

Что же надо сделать?

А вот что: пусть город охраняет институтская полиция. Если кто из вас бывал в тех местах, вы знаете не хуже меня: в этом сонном царстве пяти-шести полицейским только и было забот, что свистеть мотоциклистам, когда у них погас фонарик. Куда им, беднягам, управиться с ПОДСТРОЕННЫМ БУНТОМ! Прошлую ночь институтская полиция себя показала. Вот что я скажу: молодец эта мисс Хардкасл и ее ребята и ее девицы! Так что, без всякой волокиты, дадим им размахнуться!

И вот вам хороший совет. Услышите, что их ругают, – объясните, что к чему! Сравнят их с гестапо – что ж, мы и такое слыхивали. Заведут про свободу – помните, для кого она: для мракобесов, для богачей, для старых сплетниц. А тому, кто распускает всякие слухи, передайте от меня, что институт как-нибудь сам постоит за демократию. Кому не нравится – скатертью дорога.

Не забывайте об Эджстоу!»

Можно было бы ожидать, что, повосторгавшись собой в пылу творчества, Марк очнется и ужаснется, читая готовые статьи. К несчастью, все было почти наоборот. Чем дольше он работал, тем больше втягивался.

Совсем он успокоился, перепечатывая это на машинке. Когда работа обретает убористый, красивый вид, не хочется, чтобы она шла в корзину. Чем чаще он перечитывал, тем больше восхищался. В конце концов, это же игра, шутка, стилизация. Он видел себя самого старым, богатым, знаменитым, может быть – и титулованным, когда вся эта чушь давно уйдет в прошлое и он будет рассказывать о ней молодым: «Вот вы не поверите, а поначалу бывало всякое. Помню…» К тому же до сих пор он печатался только в ученых трудах, которые читали его собратья, и у него кружилась голова от мысли о своем влиянии – издатели ждут, вся Англия читает, столько зависит от его слов. Он просто дрожал, представляя, какая машина попала в его распоряжение. Не так давно он ликовал, что его приняли избранники Брэктона. Но что они перед этим? Нет, дело было не в самих статьях. Он писал их левой ногой (фраза эта очень ему помогала), но ведь не напиши он их, написал бы кто-нибудь еще. А мальчик, живший в нем, нашептывал: как это здорово, как по-мужски – сидишь тут, пьешь, не напиваешься, пишешь (левой ногой) статьи для больших газет, газеты ждут, самый избранный круг института от тебя зависит, и больше никто не сможет отмахнуться от тебя.

Джейн протянула в темноте руку, но не нащупала ночного столика. Тогда она поняла, что не лежит, а стоит. Было очень темно и холодно. Пальцы ее ощутили шероховатую поверхность камня. Воздух был странный, неживой, тюремный какой-то. Далеко, наверное – над ней, раздавались какие-то звуки, но что-то приглушало их, словно они шли к ней сквозь землю. Значит, случилось самое страшное: упала бомба, дом обрушился. Тут она вспомнила, что войны нет; вспомнила она и многое другое – что она замужем за Марком… и видела Алькасана в камере… и встретила Камиллу. Тогда она обрадовалась: «Это ведь сон, один из снов, он кончится, бояться нечего».

Места здесь было немного. Рука утыкалась в грубую стену, нога сразу обо что-то ударилась. Джейн споткнулась и упала на пол. Она различила невысокий помост. Что же на нем? Можно ли узнать? Не знать – еще хуже. Она осторожно потрогала его и чуть не закричала, потому что почувствовала пальцами чью-то ногу. Нога была босая и холодная, должно быть – мертвая. Исследовать дальше она не могла, но все же исследовала. Тело было завернуто в грубую ткань, неровную, как будто вышитую, очень толстую. И человек очень большой, думала Джейн, пытаясь дотянуться до головы. На груди ткань менялась, словно сверху лежала мохнатая шкура, но потом она поняла, что это просто длинная борода. Тронуть лицо она решилась не сразу, страшась, что он пошевелится или заговорит, и напомнила себе, что это – сон. Ей казалось, что она проникла в подземелья прошлого, и она очень захотела, чтобы ее выпустили поскорей. При этой мысли она увидела, что к ней спускается другой человек, тоже бородатый, но удивительно юный, сильный и сияющий. Все стало путаться. Джейн показалось почему-то, что она должна сделать реверанс, и она с облегчением вспомнила, что так и не выучилась этому на танцевальных уроках. Тут она проснулась.

В город она пошла сразу после завтрака, на поиски «приходящей». На Маркет-стрит случилось то, что побудило ее ехать в Сэнт-Энн немедленно, в 10.23. У тротуара стояла большая машина. Когда она поравнялась с ней, из магазина вышел человек и заговорил с шофером. Даже в тумане она рассмотрела его, очень уж он был близко. Она узнала бы его везде: ни лицо Марка, ни собственное лицо в зеркале не было ей теперь так знакомо, как эти восковые черты, пенсне и бородка. Ей не пришлось думать о том, как быть. Тело само направилось к станции. Она боялась до тошноты, но гнал ее не страх. Она просто не могла быть там, где этот человек. Ее трясло от одной мысли, что она могла до него дотронуться.

В поезде было тепло и пусто, и ей стало легче, когда она села на скамью. Медленное движение сквозь туман почти укачало ее. О Сэнт-Энн она не думала, пока не приехала; даже взбираясь на холм, думала не о том, что ей делать, что сказать, а о Камилле и о миссис Димбл. В душе ее всплыли прежние, детские воспоминания. Ей хотелось к хорошим людям, туда, где нет плохих, и это разделение казалось теперь более важным, чем все другие.