Р. Бэккер - Воин-Пророк

«Что он такое?» — хотела спросить Эсменет, но вместо этого молча взглянула на своего любовника.

На своего мужа.

Они улыбнулись — робко, как если бы только сейчас вспомнили, что не чужие друг дружке. Соединили сухие, согретые солнцем руки. «Я никогда еще не была настолько счастлива».

Если бы только ее дочка…

— Пойдем, — сказал вдруг Ахкеймион, с усилием поднимаясь на ноги. — Я хочу кое-что тебе показать.

Они поднялись на голый, раскаленный от солнечного жара склон. Эсменет шипела и подпрыгивала, чтобы не обжечь ноги, пока они забирались на закругленный выступ. На самом верху она приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от палящего солнца. А потом она увидела их…

— Сейен милостивый… — прошептала она.

Колонны солдат темнели на равнине, словно тени огромных туч; их доспехи алмазной пылью блестели на солнце.

— Священное воинство выступило в путь, — с благоговением сказал Ахкеймион.

От этого зрелища захватывало дух. Эсменет видела отряды рыцарей — сотни и тысячи, — и огромные колонны пехотинцев, длиной в целые города. Она видела обозы, ряды повозок, казавшихся издалека малыми песчинками. И реющие знамена, тысячу знамен с гербами домов, и на каждом было шелком вышито изображение Бивня…

— Как же их много! — вырвалось у Эсменет. — До чего же, наверное, сейчас страшно фаним…

— Больше двухсот пятидесяти тысяч, — отозвался Ахкеймион. — Во всяком случае, так говорит Ксин…

Эсменет показалось, будто его голос доносится из глубины пещеры. Он звучал глухо, словно у человека, угодившего в ловушку.

— И, возможно, столько же обслуги… Никто не знает точно.

Тысячи и тысячи. Море людей раскинулось на равнине. Эсменет подумалось, что они движутся, словно вино, растекающееся по шерстяной ткани.

Как могло случиться, что столько людей посвятили себя одной цели, ужасной и грандиозной? Одному месту. Одному городу.

Шайме.

— Это… это…

Эсменет поджала губы.

— Это похоже на твои сны?

Ахкеймион ответил не сразу, и, хотя он стоял ровно, Эсменет вдруг испугалась, что он сейчас упадет. Она схватила колдуна за локоть.

— Да. Это похоже на мои сны, — сказал Ахкеймион.

4111 год Бивня, начало лета, Момемн

Пение и несметное множество мерцающих факелов приветствовали Икурея Ксерия III, когда он откинул занавесь из тонкого, словно дымка, льна и прошел во внутренний двор. Послышался шорох одежд: столпившиеся придворные рухнули на колени и уткнулись напудренными лицами в траву. Лишь рослые эотские гвардейцы остались стоять. Ксерий прошествовал мимо простертых ниц людей — маленькие рабы несли край его одеяния; он, как всегда, наслаждался своим одиночеством. Богоподобным одиночеством.

«Он вызвал меня! Меня! Какая наглость!»

Ксерий поднялся по деревянным ступенькам и забрался в императорскую колесницу. Прозвучал сигнал, позволяющий придворным встать.

Ксерий протянул руку в белой перчатке, лениво размышляя, кого Нгарау, его великий сенешаль, выбрал для вручения императору поводьев — этой чести в силу традиции приписывалось большое значение, но на практике она не заслуживала императорского внимания. Ксерий безоговорочно полагался на мнение великого сенешаля… Как когда-то полагался на Скеаоса.

Ужас, на миг сдавивший сердце. Долго еще это имя будет резать его, словно осколок стекла? Скеаос.

Император почти не смотрел на юнца, подавшего ему поводья. Какой-то отпрыск дома Кискеи? Неважно. Ксерий всегда держался с изяществом, даже когда бывал расстроен или погружен в свои мысли, — свойство, унаследованное от отца. Хоть его отец и был трусливым дураком, он всегда выглядел как великий император.

Ксерий передал поводья колесничему и знаком велел трогаться. Кони загарцевали и повлекли за собой обшитую золотыми листами повозку. Курильницы, закрепленные по бокам колесницы, затряслись, и за ними потянулись синие струйки ароматического дыма. Жасмин и сандаловое дерево. Не следует допускать, чтобы запахи столицы оскорбляли обоняние императора.

На Ксерия были обращены сотни лиц, раскрашенных, ищущих его расположения; сам же император смотрел строго перед собой — поза величественная, взгляд отчужденный и надменный. Лишь немногие были удостоены кивка: его сука-мать, Истрийя, старый генерал Кумулеус, чья поддержка обеспечила Ксерию императорскую мантию после смерти отца, и, конечно же, его любимый прорицатель, Аритмей. Ксерий очень ревностно хранил неосязаемое золото императорского благоволения и крайне искусно раздавал его. Возможно, для восхождения на вершину действительно нужна отвага, но, чтобы удержаться там, необходима бережливость.

Еще один урок матери. Императрица с головой заваливала сына кровавой историей его предшественников и наставляла, приводя бесконечные примеры прошлых бедствий. Тот был слишком доверчив, а тот — чересчур жесток, и так далее. Сюрмант Скилура II, державший под рукой чашу с расплавленным золотом, чтобы швырять ею в того, кто вызовет его неудовольствие, был чрезмерно жесток. А Сюрмант Ксантий, с другой стороны, был чересчур воинственен — завоевания должны обогащать, а не разорять. Зерксей Триамарий III был слишком толстым — настолько толстым, что, когда он ехал верхом, рабам приходилось поддерживать его колени. Его смерть, как со сдавленным смешком сообщила Истрийя, была вопросом эстетики. Император должен выглядеть как бог, а не как разжиревший евнух.

Слишком много того и слишком много сего. «Этот мир не ограничивает нас, — однажды объяснила Ксерию неукротимая императрица, помаргивая распутными глазами, — и потому мы должны ограничивать себя сами — подобно богам… Дисциплина, милый Ксерий. Мы должны подчиняться дисциплине».

Вот уж чем-чем, а дисциплиной Ксерий обладал в избытке. Во всяком случае, он так считал.

Когда императорская колесница выехала со двора, ее окружили кидрухили, элитная тяжелая кавалерия, и бегуны с факелами; сияющая процессия устремилась с Андиаминских Высот в темную, дымную котловину Момемна. Двигаясь неспешно, чтобы бегуны поспевали за ней, колесница выбралась на длинную дорогу, соединяющую Дворцовый район с храмовым комплексом Кмираль.