Р. Бэккер - Воин-Пророк

Плевок зашипел на углях.

Келлхус встал — очевидно, его настигли угрызения совести.

— Этот человек — просто обидчивый дикарь, — раздраженно высказался Ахкеймион. — Между друзьями насмешка — это дар. Дар.

Князь стремительно развернулся.

— Дар? — крикнул он. — Или просто повод?

Ахкеймион ошеломленно уставился на князя. Келлхус сделал ему выговор. Келлхус. Ахкеймион взглянул на лица остальных и увидел, словно в зеркале, свое потрясение — но не смятение.

— Дар ли это? — настойчиво повторил Келлхус.

Ахкеймиона бросило в краску, у него задрожали губы. В голосе Келлхуса было что-то такое… Совсем как у отца Ахкеймиона…

«Кто он…»

— Прости, пожалуйста, Акка, — вдруг сказал князь, опуская голову. — Я наказал тебя за собственную нелепую выходку… Я вдвойне глупец.

Ахкеймион сглотнул. Покачал головой. Сложил губы в подобие улыбки.

— Н-нет… Нет, это я прошу прощения. — Голос его дрожал. — Я был слишком резок…

Келлхус улыбнулся и положил руку ему на плечо. От прикосновения Ахкеймион словно онемел. Отчего-то запах, исходящий от князя, — запах выделанной кожи с едва заметной примесью розовой воды — всегда повергал колдуна в смятение.

— Значит, мы оба были не правы, — сказал Келлхус.

Ахкеймион ощутил восторг и мимолетное жутковатое ощущение — ему показалось, будто Келлхус чего-то ожидает…

— Я всегда это говорил! — пробурчал Ксинем с другой стороны костра.

Маршал, как всегда, выбрал нужный момент. Эсменет нервно рассмеялась, подавая пример остальным, и к людям вернулась часть былого веселья. Ахкеймион поймал себя на том, что смеется вместе со всеми.

Каждый из них, в тот или иной момент, неизбежно с кем-то не ладил. Ксинем мог бы пожаловаться на Ирисса, который постоянно бубнил про Эсменет, которая ворчала на Серве, которая придиралась к Ахкеймиону, который бурчал на Ксинема. Тот слишком тупой, эта слишком развязна, тот слишком самодоволен, этот слишком груб, и так далее. Все люди в некотором смысле торговцы; они торгуют и торгуются, не имея ни весов, ни гирь, чтобы подтвердить вес своей звонкой монеты. У них есть лишь догадки. Злословие за глаза, мелочная зависть, обиды, споры и постоянные апелляции к третейскому судье — таков рынок людской жизни.

Но с Келлхусом все было иначе. Он умудрялся просматривать товар на этом рынке, не открывая кошелька. Почти с самого начала все признали в нем Судью — все, включая Ксинема, который официально был главой их лагеря. Несомненно, в нем чувствовалась некая неуверенность, вполне сочетающаяся с его великолепием, но главное — разум, с равным успехом постигающий и день сегодняшний, и седую старину. Сострадание, широкое, как у Инрау, и одновременно куда более глубокое. Человеколюбие, порожденное скорее пониманием, чем готовностью прощать, как будто через мутный поток мыслей и страстей он способен узреть островок невинности, сохранившийся в каждой душе. А слова! Аналогии, ухватывающие самую суть реальности…

Иногда Ахкеймиону казалось, что Келлхус обладает тем, к чему, по словам поэта Протата, должен стремиться каждый человек, — рукой Триамиса, интеллектом Айенсиса и сердцем Сейена.

И остальные считали так же.

Каждый вечер, когда заканчивался ужин и прогорали костры, незнакомые люди собирались вокруг лагеря Ксинема; иногда они выкрикивали имя Келлхуса, но, как правило, просто стояли молча. Поначалу их было немного, но постепенно становилось все больше и больше, пока их число не достигло трех дюжин. Вскоре аттремпцы Ксинема начали оставлять широкие промежутки между своими круглыми палатками и шатром маршала. Иначе им бы пришлось ужинать в обществе чужаков.

Примерно с неделю все, включая Келлхуса, старались не обращать на чужаков внимания, думая, что им скоро надоест и они отправятся восвояси. Ну кто, спрашивается, станет ночь за ночью сидеть и смотреть на других людей — просто на то, как они отдыхают? Но чужаки оказались упорны, словно младшие братья, не желающие искать себе другого занятия. Их число даже увеличилось.

По собственной прихоти Ахкеймион просидел одну ночь с ними; он смотрел на то, на что смотрели они, надеясь понять, что заставляет их так унижаться. Сперва он видел просто знакомые фигуры, освещенные светом костра. Вот Найюр сидит, скрестив ноги; спина у него широкая, словно айнонский веер, и бугрится узлами мышц. За ним, на дальней стороне костра, на складной табуретке восседает Ксинем, положив руки на колени; его квадратная борода опускается на грудь. Он смеется в ответ на реплики Эсменет, которая присела рядом с ним на колени и, несомненно, вполголоса отпускает шуточки в адрес каждого из присутствующих. Динхаз. Зенкаппа. Ирисс. Серве лежит на циновке, невинно сведя коленки. И рядом с ней — Келлхус, безмятежный и прекрасный.

Ахкеймион оглядел тех, кто находился рядом с ним в темноте. Он увидел Людей Бивня всех народов и каст. Некоторые держались вместе и о чем-то переговаривались. Но большинство сидело так же, как и он, в одиночестве, вглядываясь в освещенные фигуры. Они выглядели… зачарованными. Они словно оказались в подчинении — и не столько у света, сколько у окружающей тьмы.

— Почему вы это делаете? — поинтересовался Ахкеймион у ближайшего человека, белокурого тидонца с руками солдата и ясными глазами дворянина.

— Разве вы не видите? — отозвался человек, даже не взглянув в его сторону.

— Что не вижу?

— Его .

— Вы имеете в виду князя Келлхуса?

Вот теперь тидонец повернулся к Ахкеймиону; его блаженная улыбка была исполнена жалости.

— Вы слишком близко, — пояснил он. — Потому и не можете увидеть.

— Что увидеть? — спросил Ахкеймион.

Непонятное чувство сдавило ему грудь.

— Однажды он прикоснулся ко мне, — вместо ответа сказал тидонец. — Еще до Асгилиоха. Я споткнулся на марше, а он поддержал меня. Он сказал: «Сними сандалии и обуй землю».

Ахкеймион рассмеялся.

— Это старая шутка. Должно быть, вы отпустили крепкое словцо в адрес земли, когда споткнулись.

— И что? — отозвался тидонец.

Ахкеймион вдруг понял, что его собеседник дрожит от негодования.

Он нахмурился, потом попытался улыбнуться, чтобы успокоить воина.

— Ну, это просто такая поговорка — на самом деле, очень древняя. Ее цель — напомнить людям, что не надо валить свои промахи на других.

— Нет, — проскрежетал тидонец. — Не так.

Ахкеймион в нерешительности помедлил.

— А как тогда?

Вместо того чтобы ответить, тидонец отвернулся. Ахкеймион несколько мгновений смотрел на него; он был сбит с толку и вместе с тем ощущал смутную тревогу. Как может ярость защитить истину?

Он встал и отряхнул колени от пыли.

— Это означает, — сказал у него за спиной тидонец, — что мы должны исправить мир. Мы должны уничтожить все, что оскорбляет.